Еще будучи журналистом, он задумал написать роман, в котором показал жизнь нашего общества во всех сложностях и противоречиях.
— Да-да, — увлеченно говорил он, — читатель давно ждет такой роман, такое осмысление. Я охвачу им все стороны и всех от рядового труженика и до верхов. Но и верха не будут однородны. Это и генералы, и партийные работники, и директора крупных объединений. Это будет многоплановый, насыщенный большими событиями и судьбами социальный роман. И наверху будет Человек. И все сегодняшнее нужное и полезное. Мне бы только освободиться от моей милой журналистики, и уж тогда бы я засел, как гвоздь в стуле. Работал бы и ночами и днем. Телефон бы вытащил в коридор, чтобы не мешал мне. Кому нужно, я сам позвоню. А так, чтобы никто не отрывал. Пенсии мне вполне хватит на проживание. Конечно, хотелось, чтобы в квартире было потише. Но тут я не властен — коммуналка.
Да, он жил в коммунальной квартире. Кроме него, еще жили две старушки и молодая чета. Комната у Дмитрия Петровича была вытянутая, как линейка, с одним окном во двор. Старинный петербургский дом. Двор-колодец. И так как квартира находилась на втором этаже, а сам дом был пятиэтажным, то солнышка в комнате Дмитрия Петровича никогда не было. Поэтому и днем у него всегда горел свет.
Конечно, Дмитрий Петрович мог бы похлопотать в редакции, чтобы ему помогли получить однокомнатную квартиру, но он был из тех людей, которые за себя не могут просить. «А, и так ладно, — рассуждал он. — Что мне? Я один. А одному и одной комнаты хватит. Конечно, Коля Шутов, мой милый сосед, не очень-то аккуратен, пошумливает. Но это не со зла. А так все вполне хорошо. Мне ведь самое главное, чтобы сесть за стол, придвинуть лист чистой бумаги, вооружиться самопиской и начать творить. Конечно, можно бы сказать «сочинять». Но сочинять — это что-то вроде «сочинять небылицы», а тут сама жизнь. Ну и все же, конечно, это творчество, когда создаешь роман. Самое лучшее время для такой работы ночь. Тишина. Все спят. Хорошо думается…»
Все это говорил Дмитрий Петрович в редакции. Дома он о своем романе помалкивал. Могут не понять. Да и зачем рассказывать несведущим людям. Другой разговор — журналисты. Это народ хорошо проинформированный. Не только выслушают, но и подскажут, подбросят интересные факты. А дома кому? Коле Шутову? Так тому не до него: встает ранее раннего и весь день нет. Работает где-то далеко. Встанет и несколько раз громко откашляется возле двери Дмитрия Петровича. Не нарочно, нет. Да уж так получается у него. Потом пройдет в туалетную комнату, после чего на всю квартиру разносится скрежещущий звук спускового рычага и за ним низвергающийся поток бешеной воды. Потом хлопнет дверь ванной. Снова кашель у двери Дмитрия Петровича, и уже на кухне — звон металлической посуды.
Шумит, как я уже сказал, Коля Шутов не нарочно, не для того, чтобы напакостить своему соседу. Нет, он даже уважает Дмитрия Петровича. А как же и не уважать такого человека, если время от времени на страницах областной газеты появляется его имя. Кашляет и стучит дверями Коля только потому, что не придает таким пустякам значения. Откашлявшись, Коля уходит на работу.
Вслед за Колей встает пенсионерка Анастасия Васильевна, крепкая старуха, работающая уборщицей в каких-то учреждениях. Вместе с пенсией у нее выходит в месяц до двухсот рублей.
— Вот дура-то, — говорит она о себе, — если б знала, какое житье ожидает теперь, сразу бы в пятьдесят пять ушла на пенсию, а то еще три года зачем-то тянула лямку. А ты-то чего, Дмитрий Петрович, тянешь? Выходи и ты скорей. Вместе будем сор убирать. — И она смеется до слез. Так ей смешны ее слова. Еще бы, он такой образованный и тоже будет мести полы.
— Еще год остался, — отвечает Дмитрий Петрович. — А тогда уж непременно на пенсию.
— Во-во, давай, давай. Вместе будем пылесосить.
Анастасия Васильевна грубовата с ним, даже бесцеремонна. Может и обругать, обращается только на «ты», но зато нет никого в квартире, кто позаботился бы о нем, выстирал ему белье, пришил пуговицу, накормил и напоил, если заболеет.
— Чего ты не женишься-то? Болтаешься один, неприбранный. И в комнате дух нехороший, — говорит она, время от времени заглядывая в его неуютное жилье.
— Это со двора тянет, — отвечает смущенно Дмитрий Петрович и поправляет на переносье очки.
— Тянет, тянет. Ничего не тянет. Ну-ка, пусти! — проходит она к окну, распахивает обе створки и, наклоняясь так, что ее голова находится во дворе, нюхает воздух. — Врешь все. Нормальный двор. Пускай так — окно открытое. Окурков-то, господи! А уйдешь в свою редакцию, я пол тебе вымою да сменю постельное белье. Вон как замызгал, — это она уже снимает с подушки наволочку. — Нет, пра, хоть бы какую приходящую бабу завел.
— Боюсь связать себя семейными узами, — мягко улыбается в ответ Дмитрий Петрович.
— Чего она, откусит что? Не съест. Стирать будет, следить за тобой. А то, что это — как бродяга.
Но это она зря: Дмитрий Петрович следил за собой. Три раза в неделю, прежде чем идти в редакцию, заходил в парикмахерскую и там, дождавшись своей очереди, шел к своему мастеру, миловидной девушке, и с удовольствием опускался в кресло. Она уже знала его, знала, что надо делать, и поэтому сразу приступала к работе. Брила, делала компресс, массаж, освежала одеколоном и слегка припудривала. Дмитрий Петрович благодарил ее и, взяв листок, шел платить в кассу. Никто не знал и не догадывался, что вот эта молодая женщина была единственной той, на которой бы он женился. Но он даже и мысли не допускал, чтобы сказать ей об этом. Во-первых, потому что она была замужем, и муж у нее был молодой, и судя по тому, как она встречала его, когда он приходил к ней, любила его. И зачем бы ей старый человек, чуть ли не вдвое старше ее? Нет-нет, он об этом и не думал. И все же не отказывал в приятном удовольствии закрывать глаза, когда ее теплые, мягкие руки касались его лица. Пожалуй, это была его единственная слабость, которую он милостиво разрешал себе.
