Зыбучие пески. Книга 1 - [3]

Какие же это счастливые дни, когда мы гуляли в Буа, присаживались за столики уличных кафе, шумно обсуждая свое будущее. Каждый верил в свою избранность и в то, что в один прекрасный день наши имена прогремят по всему миру. Пьетро и я, оба честолюбивые и решительные, оказались самыми многообещающими студентами. Все началось с соперничества, но вскоре мы поняли, что совершенно очарованы друг другом. Мы были юны, а весенний Париж — лучшее место для влюбленных, и мне казалось, что до этого времени я и не жила по-настоящему. Я впадала то в экстаз, то в отчаяние и говорила себе: “Это и есть счастье”. Я жалела всех, кто не учился музыке в Париже и не был при этом влюблен. Пьетро был беззаветно, фанатично предан музыке. В глубине души я сознавала его превосходство, и потому он значил для меня все больше и больше. Мы были совершенно разными по характеру. Я изображала обособленность, которой не испытывала, хотя вначале была такой же увлеченной и решительной, как и он. Его же, хотя он все понимал, эта моя скрытность и раздражала и завораживала. В своей преданности музыке он был совершенно серьезен, я же могла сколько угодно притворяться легкомысленной. Впрочем, я хорохорилась редко, он же только это и делал, так что моя безмятежность выглядела постоянным вызовом: его настроение менялось каждый час. Он мог вспыхнуть огромной радостью, причиной которой являлась его вера в собственную гениальность, и тут же, без перехода, впасть в отчаяние, потому что сомневался в своем божественном и недоступном для других даре. Как и многие артисты, он бывал совершенно безжалостным и неспособным скрывать зависть. Когда меня хвалили, он замыкался в себе, злился и старался сказать какую-нибудь колкость. Если же я играла плохо и нуждалась в утешении, то он был само сочувствие. В такие минуты не было человека добрее, и именно за это сочувствие и абсолютное понимание я его и любила. Ах, если б я могла тогда видеть его так же ясно, как вижу сейчас этот призрак, не покидающий меня никогда!

Мы стали ссориться.

— Прекрасно, Ференц Лист, — кричала я ему, бывало, когда он, играя одну из Венгерских рапсодий, колотил по клавишам, откидывая назад свою львиную голову, и пытался, впрочем, небезуспешно, подражать самому маэстро.

— Зависть пагубна для артиста, Caro[1].

— Ты-то с ней накоротке.

Он пропустил колкость мимо ушей.

— В конце концов, многое можно простить величайшему артисту. В свое время ты в этом убедишься.

Он оказался прав. Я убедилась.

Он говорил, что я прекрасный исполнитель, что отлично играю на фортепьяно упражнения, но артист — это творец.

— Так что ж, разве это ты сочинил пьесу, которую только что играл? — парировала я.

— Если бы ее автор услышал мое исполнение, он бы понял, что жил не напрасно.

— Хвастун, — насмехалась я.

— Нет, просто я уверен в себе, Caro.

Это было шуткой только наполовину, Пьетро, действительно, уверен в себе. Он жил ради музыки, но я не переставала дразнить его. Я упорствовала в соперничестве, и вела себя так, может быть, потому, что подсознательно понимала: именно соперничество и привлекало его в наших отношениях. Нельзя сказать, что я не желала ему самого шумного успеха. Нет, я любила его, я была готова пожертвовать для него своими собственными устремлениями. Наши ссоры являлись своего рода любовной игрой, а иногда мне казалось, что его желание непременно доказать свое превосходство было неотъемлемой частью его любви ко мне.

Оправдываться бесполезно. Все, что Пьетро говорил мне, правда. Я действительно была исполнителем, прекрасно игравшим фортепьянные упражнения, а не артисткой, ибо артисты не позволяют себя увлечь сторонним желаниям и чувствам. Я не работала над собой. В какой-то определяющий момент развития своей карьеры я проявила нерешительность, потерпела неудачу, и надежды, которые я подавала, так никогда и не оправдались. Пока я мечтала о Пьетро, Пьетро мечтал о славе.

Жизнь моя неожиданно расстроилась. Позднее я обвиняла в случившемся свою судьбу. Мои родители уехали в Грецию на очередные раскопки. Рома собиралась отправиться с ними, поскольку была уже вполне оперившимся археологом, но неожиданно написала, что у нее поручение в Уолле и поехать с родителями не сможет. Если бы она отправилась с ними, то мне, возможно, не пришлось бы ехать в этот Ловат-Милл: я и представить не могла, что в таком месте окажется что-нибудь значительное.

Родители мои погибли в железнодорожной катастрофе на пути в Грецию. Я приехала домой на похороны, и мы с Ромой провели несколько дней в нашем старом доме около Британского музея. Потеря меня потрясла, а бедная Рома, которая была очень близка с родителями, сильно тосковала. Тем не менее она не утратила философский взгляд на мир. “Они прожили счастливую жизнь и даже умерли вместе, — говорила она. — Одному из них пришлось бы худо, останься он в живых”. Преодолевая горе, она сделала необходимые приготовления и вернулась к работе в Уолле. Она была практична, педантична и, в отличие от меня, никогда не позволила бы себе запутаться в чувствах. Она предложила продать наш дом и обстановку, а полученные деньги разделить. Выручили мы немного, но эти средства позволили мне закончить музыкальное образование, и я благодарна за это.