Звучащий след - [40]

Значит, Ахим и его единомышленники вовсе и не помышляют сдаваться? Разочарованный и в то же время довольный, я вздохнул с облегчением.

Мы пошли дальше, вскарабкались по балкам наверх, перелезли через беспорядочно нагроможденную кучу досок. Ахим смотрел на них с нежностью.

— Нет, слышал ли ты этакую чепуху? — сказал он, нахмурившись. — Комендант приказал пробить все окна на южной стороне. Лечение при помощи света — это при температуре в сорок градусов у больного, плюс шестьдесят градусов на солнце! Словно тело — это титан для варки кофе. Нет уж, придется мне выбить у старика вздор из головы.

— Смотри, как бы он тебя в карцер не упрятал в наручниках, — одернул я Ахима. — Ведь ты и так вечный козел отпущения.

Обитатели лагеря считали, что раз Ахим врач, значит он и обязан заботиться обо всем на свете. Заболит у кого-нибудь живот — сейчас же шлют за Ахимом. У одного не оказалось зубной щетки, взамен Ахим достал ему кусок мягкой древесины. У другого отвалились подметки от сапог, и он обжег себе ноги в раскаленном песке, Ахим сказал ему, где именно валяется кусок старой автопокрышки. Зато стоило Ахиму раздобыть сигарету, и все тотчас же начали уверять: «У доктора все карманы ими набиты». Да, Ахим всегда находился под перекрестным огнем недоверчивых взглядов.

В ожидании мы остановились у ограды. Схватившись за проволоку, Ахим в нетерпении ее раскачивал.

— Я пойду, — сказал он вдруг, — мне надо посмотреть больного. Кстати, Кортен знает, что его тут ждет старый знакомый.

Он подмигнул мне и ушел.

Встреча с Герхардом разочаровала меня. Он поздоровался со мной коротко и деловито. Мы поговорили о доме и о его родителях, он подробно о них расспрашивал.

— Мне ни разу не удавалось написать им в течение всех этих лет, — пояснил Герхард. — Вот уж вернусь домой, тогда старик сможет распрощаться с молотком, а мать — со швейной машинкой.

— Так и передать им? — спросил я. — Я ведь очень скоро буду дома.

— В окопах, хочешь ты сказать.

Я поднял глаза и увидел расстегнутый ворот его фланелевой рубашки. И под ним на два дюйма повыше сердца — круглый рубец с неровными краями.

— Память об Испании, — сказал Герхард. — Смотри, не повезет тебе, вот и пробьет на дюйм поглубже.

— Ты что ли будешь стрелять в меня?

— В тебя? Никогда, но… — он запнулся.

— Что — но?..

Он вдруг побледнел.

— Но всякого, кто вздумает мешать мне помочь старику, ни в чем не повинному, кроме…

— Кто первый выстрелит, у того больше шансов, — перебил его я.

— Передай привет моим родителям, — оборвал Герхард наш неприятный разговор.

Лежа вечером на своей циновке, я все еще думал о нашем свидании. Обе двери барака были открыты настежь, ветер нес к нам солоноватый запах влажных испарений. Я неподвижно уставился на балки над головой.

«Неужели отказ от тысячи франков, на которые, если только разумно обойтись с ними, можно наесться досыта, действительно способен изменить человека?» — размышлял я. Но разве я изменился после того, как передал Ахиму деньги? И в первый раз я ощутил, что Ахим и его друзья прочно и навсегда вошли в мою жизнь.

— Кортен исчезнет сегодня же ночью, — сказал Ахим.

Сейчас, лежа на камышовой циновке, я чувствовал кисловатый запах, который все еще не выветрился из нее. Джеки беспокойно ворочался во сне. Он и Герхард были в Испании. Поведение Джеки было мне понятно. Если бы у меня отняли мать — не знаю, что бы я стал делать. Но вот Герхарда просто влекла жажда приключений. Что ему за дело до другого народа? Почему же наши мысли приняли такое различное направление и сами мы тоже пошли по столь различным путям? Неужели только авантюризм Герхарда тому виной?

…Уходя, я в последний раз коротко окликнул Герхарда и видел несколько секунд, как он стоит на песке под ослепительным солнцем и ветер раздувает его расстегнутую рубашку. На расстоянии он казался моложе, он выглядел так же, как в дни нашего детства. Только в облике его не доставало какой-то привычной детали. Какой же? Ах да, красного галстука! К сожалению, я не обратил внимания на его прическу. Интересно, касается ли пушок у него на затылке ворота сорочки? Мне почему-то захотелось, чтоб это было так.

Как глупо, ведь все это уже миновало — канарейки, березовая роща. Мы отвернулись друг от друга. Передо мной открывалась обычная картина лагеря, я слышал скрип насоса, а в глазах заключенных горели голод и тоска по табаку.

13

Теперь я понял, почему они так торопились с побегом. Герхарда. Париж пал. На другой день после того, как Герхард исчез, Мюллер сообщил мне эту новость. И впервые назвал меня по имени. Морщины, покрывавшие лицо Мюллера, легли суровыми складками. Никогда раньше не казались они мне такими глубокими.

— Подмазался бы ты лучше к «профессору», — сказал мне Мюллер.

— Ты это что, серьезно?

— Теперь, знаешь ли, не до шуток.

— А тебе, видно, все же захотелось позабавиться? Поглядеть, как я буду лизать «профессору» пятки? — Я не выдержал и в волнении стал по-журавлиному вышагивать вокруг Мюллера. — «Извините великодушно, господин „профессор“, за то, что меня от одного вашего вида воротит. Разрешите почистить вам башмаки? Или, может быть, платье? Не угодно ли, я сопру для вас пару сигарет? Кофе у нас, к сожалению, весь вышел. Но вот зайти с вами на полчасика в пустой барак — это мы с удовольствием!»