Звучащий след - [31]

Матрос протянул мне еще одну сигарету.

— На экваторе попали мы в штиль и застряли. Жарища, тоска зеленая. Ну да это бы еще полбеды. С ума сводил невыносимый сладковатый запах гнилой солонины. Он полз из трюма, пропитал всю палубу, от бака до юта, и даже нашу одежду. Дошло до того, что мы были уже не в силах переносить даже запах друг друга. Через неделю у Мак О’Брайна начались галлюцинации, и он ни за что ни про что всадил свой нож в плечо судовому плотнику. И началось! Что ни день, то побоище. А кому удавалось избежать драки, так того донимали чирьи, да такие, что после них оставались дыры величиной с добрый кулак. Плотник утверждал, что все это от гнилой солонины, и винил во всем нашего старика капитана. Это он, скряга этакий, превратил жизнь команды в ад. Но старик твердил, что все это вранье. На всех морях известно, что он матросам отец родной. Он и сам ума не приложит, как могла протухнуть солонина. А вот еврея, — сказал старик, — он действительно взял на борт в первый раз. Он выпустил клуб сигарного дыма прямо в лицо новенькому и скрылся в своей каюте.

Матрос хрипло засмеялся.

— Нет, уж моя мать тут, конечно, ни при чем, — сказал он раздумывая.

— Твоя мать? — не понял я.

— Заткнись, — заорал вдруг матрос. Но тут же, успокоившись, продолжал: — Ну сам посуди, разве не странно, что моя мать повинна в смерти человека, которого она и в глаза не видела и который плавал в Тихом океане? Не могла же она знать, к чему приведет брань, которой она осыпала Ольсена. Да ей и в голову не приходило, что человек, который много лет с превеликим трудом тянет нить своей жизни, вдруг в один миг соскользнет по ней назад, в самое детство, прихватит там все, что в нем было хорошего и дурного, и со всем этим добром снова выплывет в нынешнем дне. Но тогда, на корабле, я молнией бросился в прошлое и вернулся назад, таща груз ненависти к новичку. Верно, и другие совершили такое же путешествие — сейчас я уверен в этом — и каждый принес с собой точно такой же заряд ненависти. И с той секунды новичок не знал уже ни минуты покоя. Ведь нужно же нам было куда-то деваться со всей своей тоской, вонью на палубе, нарывами. Больше всех бесновался я: донимал новичка и у всех на виду и исподтишка, словом, как придется. И вдруг я стал замечать, что у некоторых злость-то уже поостыла. Я и сказал Мак О’Брайну, так, словно между прочим: «А ведь у новичка ни одного нарыва нет, черт бы его побрал. Как же это ему так повезло?» Ну О’Брайн сразу бросился на бак и давай приставать к новенькому — почему-де чирьев у тебя нет? «Да потому что он не жрет солонины», — вставил плотник, «Так и я бы не жрал, коли бы знал все, что знает еврей», — сказал другой матрос. О том, что солонина протухла еще в Сантандере, мы, конечно, уже позабыли. Тут-то новенький и смекнул, что ему лучше держаться поближе к вантам. Впрочем, проку ему от этого было мало. Не мог же он торчать там вечно. Но стоило только кому-нибудь из нас приблизиться к нему, как он начинал улыбаться.

Матрос глубоко затянулся сигаретой. Дул летний теплый ветер, но он дрожал всем телом, как в ознобе.

— А тебе доводилось видеть, как улыбается человек, когда он молит о жизни? — спросил он.

— Нет.

— И не приведи тебя бог это увидеть.

По ночам новенький прятался в вонючий накаленный кубрик. Ни один человек не выдержал бы там и часа, разве только из ужаса перед товарищами и темнотой. И вот как-то вечером, незадолго до того, как он опять направился в кубрик, я повозился с его койкой. Когда я вышел, койка уже еле-еле держалась, а висела она метрах в полутора над полом… Спустя немного времени новенький снова появился на палубе. На затылке у него зияла рваная рана. Он полз на четвереньках через всю палубу к вантам и все время улыбался нам. Мы стояли у борта, никто даже не пошевельнулся. Я смотрел на кровавый след, тянувшийся по палубе — точка, тире, точка. Но я не понимал эту кровавую азбуку. И не чувствовал ни малейшей жалости, никакой. Мне было пятнадцать лет, на шее у меня вздулись нарывы величиной с кулак, а Ольсен-лавочник растоптал мою гордость, просто скомкал ее в своих корявых пальцах. Мать говорила мне, что Ольсен еврей, и этот человек с раной на голове, который, улыбаясь, полз по палубе, был тоже еврей. На другой день новичок исчез. Он бросился в море… Вслед ему мы швырнули за борт початый бочонок солонины и открыли новый. Но не успели мы сорвать крышку, как нас так и обдало смрадом. И сколько бочек мы ни открывали — та же история. Мы — к старику. Команда словно взбесилась. Плотник разъяснил капитану, что так наплевательски относиться к здоровью команды — это дело рискованное, и пригрозил ему морским судом. «Вот и прекрасно, — сказал старик, — а уж заодно там разберутся, с чего бы это новенького за борт потянуло!..»

Матрос медленно высыпал горсть песку себе на колени. Я смотрел вдаль сквозь колючую проволоку: казалось, само море упрятали за решетку.

— Ну и что же дальше? — спросил я.

— Суду всегда любопытно узнать, с чего это в полный штиль человека смыло с палубы. Так что у нас сразу пропала охота жаловаться на тухлую солонину. «Оно, конечно, без причины нечего в суд соваться», — сказал ирландец. И капитан сразу заметил, что новенький был горький пьяница и вдобавок страдал манией преследования. А сам он, дескать, капитан корабля, а не директор дома для умалишенных. И отдельных палат, где стены резиной обиты, на корабле нет, это любой суд подтвердит. Так что все кончилось как нельзя лучше. Мы оставили в покое капитана и сожрали всю тухлую солонину до последнего кусочка — на пути в Австралию и обратно. — Матрос чиркнул спичкой.