Звонкое чудо - [51]
— Ну как, Седаков, привез французские чашечки?
— Привез, — отвечаю.
— Показал у себя ребятам?
— Так точно, — говорю, — показал.
— Обсуждали? — интересуется. — Восхищались?
— Оценили, — говорю, — как следует. Мастеровито сделано.
Похохотал заместитель министра, повторил за мной:
— Мастеровито! Понимать надо и ценить!
Теперь я за ним повторил:
— Сущая правда: понимать надо.
А сам один пишу, а два в уме.
Заместитель министра оглядел сервиз, кой я ему на фанерной доске преподнес, и опросил:
— Ничего не разбил?
— Сами, — говорю, — освидетельствуйте.
Министр заинтересовался нашим разговором. Заместитель ему показывает.
— Вот, — говорит, — те французские чашечки, о которых я вам намедни докладывал.
И опять ко мне:
— Молодец, что и поучился и сберег. Неповторимые вещи. Тем временем министр взял одну чашечку, повернул ее кверху дном и что-то пристально стал рассматривать. Заместитель кинулся к нему:
— Что?! Что такое?! Трещина?
Министр усмехнулся с ехидцей.
— Трещина, — говорит, — дорогой товарищ, в вашем представлении.
Заместитель взял чашечку и увидел, что на донышке прозрачной кружевной вещицы — наша советская заводская марка и одно слово: «Вербилки»…
Все, кто бывали у меня дома, видели белую кружевную «парочку» — чашку и блюдце. Только фамилию мастера я изменил по его же просьбе: замучат, говорит, заказами.
Свадебный подарок
Я говорю:
— Хоть и бывал, а вроде меня там и не было. Завком путевку дал в Кисловодск. Я наши санатории и дома отдыха хаять не собираюсь: больные там поправляются. А я пусть и старик, а сердце у меня справное, к врачам не являюсь, и они мне визитов тоже не делают. В Кисловодске я впервые в жизни рубашку перед лекарем снял. И курорты мне ни к чему: по звонку встань, по рецепту ешь, да еще девушка в столовой несуразно тебя кличет: «Салфетка двести пятнадцать, вам садиться за тридцать шестой стол». А какая, извините, я салфетка, когда я рабочий от роду шестидесяти лет?! Ищешь, ищешь место под номером, аж зло возьмет. Мне бы для отдыха куда-нибудь на речку, с плотов ершей поудить или в новые места отправиться да полюбопытствовать, как люди добрые живут: советская земля наша необъятна и по народам куда как разнообразна…
Директор деликатно меня останавливает.
— Отдых, — говорит, — ты, Павел Петрович, планируй так, как тебе вздумается. А сейчас я тебя для дела позвал. Получено серьезное письмо с Кавказа. Завод-де ваш, пишут, старый, заслуженный, в истории значится, а у нас предприятие новорожденное, навыков нет. Не командируете ли одного живописца? Ну, понятное дело, человека опытного и умелого, способного чему ни на есть научить молодых художников.
Вот, — продолжает директор, — посоветовался я с товарищами, и решили мы, Павел Петрович, предложить такую поездку тебе. Глубокие теснины Дарьяла, Терек воет во мгле, замок царицы Тамары и прочие красоты, как это в художественной литературе указано; работа для тебя привычная — сиди да уму-разуму учи.
Напоследок еще и пошутил:
— Кроме зарплаты, пойдут командировочные, а ты живи как на курорте, и ни тебе звонков, ни салфеток с номером.
Он тоже не без ехидцы мужик, директор-то. Отец у него когда-то за одним столом со мной в живописной сидел, а сын, вишь, Менделеевский институт в Москве кончил, Образованный.
Я подумал, подумал, да и согласился. Может, и верно, что путное выйдет, не мне судить.
О том, как ласково на Кавказе меня встретили, подробно распространяться не стану: все это к моей истории отношения не имеет.
Прожил на новом месте неделю, и верно, как на курорте. Только выхожу как-то из проходной и вижу, ждет меня паренек. Невысокий такой, чернявый, улыбчивый. Поздоровался радостно, будто старого приятеля после долгой разлуки нашел, и сразу в духан зовет.
— Очень, — говорит, — вы мне сумеете помочь.
Я сразу и растерялся: может, захотел парень от кошки лепешки, — то, чего и дать не в силах.
А чернявый торопится досказать:
— Жениться надумал, а отец невесты откладывает свадьбу. Коли не поможете — совсем беда и мне и моей Марианне.
При таком закруглении разве откажешь? Авось вдвоем-то и сообразим что толковое. Одна головня и в печи гаснет, а две и в поле курятся.
Однако же я спрашиваю:
— Имя-то у невесты не кавказское, а вроде бы французское. Она что: одного с тобой народа?
И ответил он мне, братец ты мой, так, что у меня сразу интерес появился к парню:
— Я, — говорит, — из Дагестана. Зовут меня Гаджи. Есть у нас в горах такой аул — Кубачи, там златокузнецы живут, ну и я и Марианна тоже кубачинцы. А о французах не зря помянули. Слышал я такую легенду, будто в незапамятные времена то ли царь, то ли шах выписал с запада франков-ремесленников. От них вроде бы следы и остались.
О кубачинских ювелирах я давно осведомлен — не в темном лесу живем, а возле столицы. Музеи тоже, поди, посещаем с целью обогащения научных знаний в нашей области. И то ведомо, что кубачинцы узоры на золоте и серебре очень даже искусно режут.
А вот насчет того, какие у тех кубачинцев обычаи, — о том, честно скажу, впервые услышал. Но для важности головой киваю: дескать, дело известное. Сам между тем чернявого Гаджи слушаю и размышляю. Живут люди в поднебесных местах, до больших городов далеко, а — на тебе — интересуются фарфором. В сакле, к примеру, три комнаты: мастерская, столовая и кунацкая для гостей. Одна стена снизу доверху завешана фарфоровыми блюдами и тарелками. Вроде как до революции у нашего фабриканта в его доме с колоннами.
