Звонкое чудо - [52]

Чернявый мой Гаджи рассказывает историю за историей.

Задумал, допустим, местный житель жениться. Не тут-то было, не спеши, друг любезный. Должен ты, как того кубачинский обычай требует, сначала дом украсить. И вот отправляется жених в дальний путь, ищет редкий фарфор, «антик» по-тамошнему. Бывало, что и за границу кубачинцы езживали. Магомед, отец Марианны, в Париж путешествовал, а один родич Гаджи два раза в Лондоне побывал. Денег с собой не брали, на свои руки надеялись. Ведь и то: ремесло пить-есть не просит, а само кормит. Кузнец, что стукнул, то и гривна.

Родичу Гаджи посчастило и в России: на Сухаревском рынке в Москве приобрел удивительное блюдо. А Магомед опять тут как тут: когда собрался жениться, — это блюдо выменял: дал коня, восемь пудов пшеницы да пуд сахару.

Подивился я таким обычаям, но в душе, прямо тебе скажу, одобрил. Выходит, создают кубачинские мастера красивые вещи из золота и серебра, но понимают красоту и в фарфоре. Я-то фарфорист, мне это лестно.

Спрашиваю Гаджи:

— А чего же это Магомед свадьбу дочери откладывает?

Объяснил парень:

— Откладывает, можно сказать, из-за этого самого блюда, за которое он коня отдал. Гордится им очень. Много ценных антиков висит на стенках у других кубачинцев, а такого блюда нет. Я насчет свадьбы с Марианной Магомеду намекаю, а он у меня все выпытывает: «Что из антиков нового прибавилось?» Старое-то мое добро ему наперечет известно. И все советует: «Поищи, поищи, парень, чтобы нам на свадьбе не опозориться. Придут старцы, посмотрят и — страшно подумать — упрекнут: настоящих-то антиков, скажут, найти не сумели».

Слово за словом мне Гаджи все это и выкладывает.

— Что же ты, — говорю, — от меня-то хочешь, жених — бедовая головушка?

— Хочу, — отвечает Гаджи, — чтобы вы мне нарядное блюдо расписали и чтобы, увидев его, удивился Магомед и сердце его смягчилось.

Вишь чего загнул! Поди-ка догадайся, чем поразить старого ювелира, если он в антиках толк знает, по заграницам всего насмотрелся и сам за долгую жизнь немало разного добра накопил. Правда, отказ не обух, шишек на лбу не набьешь. Но и отказывать неловко. Да и задела просьба Гаджи. Неужто, думаю, я, фабричный-столичный, не справлюсь?

— Ладно, — говорю, — попробую!

И сразу — была не была — решил: напишу блюдо наподобие того, что мой дед Мефодий Васильевич создавал. А дед у меня личность необыкновенная. Изображал на чашках и тарелках сцены из крестьянской жизни — то косьбу, то хоровод. И цветы очень любил. Лет сто назад послал хозяин нашей фабрики его изделия в Петербург на мануфактурную выставку. Оттуда сразу запрос: что за мастер? Хозяин отписал: мол, такой-то отличается поведением и знанием своего ремесла, живописью овладел на заводе, а ныне занимается обучением искусству способных к тому мальчиков. Ему, брат, не долго думая, за все выставленные работы золотую медаль и пожаловали. Так что знай наших!

А к тому дедовскому наследству надумал я прибавить еще и отцовское. Тут тоже есть что позаимствовать. Под конец жизни стал мой батя расписывать солями. Есть такой способ — наносить узор еще до того, как изделие покроют глазурью, то есть стеклянным блеском. Я эту премудрость от отца и усвоил.

Основу для рисунка взял дедовскую: русский пузатый вазон, а из него в три стороны диковинные цветы с пышными кудрявыми листьями, вроде тех, что встречаются на басмах из фольги, — рамках на древних иконах.

Дерзко думал: а ведь и в самом деле повторю дедову работу. Одно его блюдо у нас в заводском музее на почетном месте красуется, а другое дяде моему досталось. В старых-то семьях фарфористов иной раз такие ценности сыщешь, что всем музеям на зависть.

Днем, следовательно, я молодых мастеров учу, а попозже, часа два, а то и три сижу над блюдом кубачинцу. Гаджи каждый вечер у проходной меня ждет, в духан тянет. Но я после первого раза туда ни ногой.

До времени, понятно, и блюда своего не показываю.

Но вот появилась вещь из последнего обжига. Поверх глазури я матовым золотом нарисовал кубачинские узоры. Про них мне как-то сам Гаджи рассказал: они из веточек с цветами, называются «Москов накыш», в переводе означает: «Московский рисунок». И нанес я это на блюдо с добрым умыслом: кубачинцы узор русским именем назвали, а москвич на русском блюде ему почетное место отвел.

Как, значит, выполнил я все, что сам себе предначертал, директор завода увидел блюдо и стал меня улещать:

— Продай для заводского музея.

И назначил куш немалый.

Ну, я, конечно, прощения попросил. Так, мол, и так, по обещанию сделано. И про Гаджи помянул.

Директор не стал настаивать: они там, на Кавказе, обычаи друг друга знают и уважение питают.

— Если, — говорит, — свадебный подарок, то ничего не попишешь.

Вынес я блюдо, отдаю Гаджи.

Ожидал, что обрадуется. А тут вижу — побелел весь, будто гипсовый стал. Губы дрожат. Потом повернул блюдо обратной стороной, где я подписался для приличия, как, бывало, и дед мой делал. И вздохнул.

— Так! — говорит.

И кинулся обнимать.

Благодарил меня долго. Деньги предлагал. Я не взял: разве подарок на рубли оценишь?

Стал Гаджи меня звать к себе в аул Кубачи. Поначалу я было в смех: куда это меня понесет на два километра в облака, — что я, комсомолец или турист какой. Мне бы поездочку по ровному месту. А он: едем, и конец. И уверяет: