Звонарь - [59]

К счастью, туман закрывал теперь от него лик погибшей любви. Борлюйт был в полном уединении. В темнице башни. В темнице тумана.

Его притягивали только горизонты.

Все объединялось в нежном, кротком отречении. Стада баранов на лугах казались облаками пара, готовыми развеяться. Солнце побледнело, стало оловянным, исчезло в прозрачных вуалях. Город, окутанный парами, отдалился, уменьшился, обесцветился, перестал существовать.

Иногда над невидимыми крышами поднимались дымки и покорно сливались с туманом.

Борлюйт примкнул к этой отреченности. Осенние туманы и дымки овладевали им, когда он молчаливо следил за ними с высоты колокольни. Все затушевывалось, затуманивалось, умирало в нем.

Кое-где на бледных равнинах возвышались мельницы, как черные кресты, они, казалось, заклинали туманы. Туманы боялись, отдалялись. Борлюйт глядел на мельничные крылья, считал кресты. Они напоминали ему о процессии кающихся. Они наполняли собой пространство, вели к Фюрну, чуть видневшемуся на Западе, возле моря, по-прежнему переливавшегося на линии горизонта.

Борлюйт искал взглядом Фюрн, потом Диксмюд. Ему являлось из туманов лицо Годлив…

Осень кончилась. Мельницы стушевывались, слились с туманом. Черные кресты перестали призывать, напоминать.

В это время Борлюйт стал просиживать целыми часами в стеклянной комнате башни, погрузившись в себя, без сожалений и надежд. Соответствие души и погоды! Колокольные звуки стали бледными. Это были тихие, белые ноты, цвета тумана, бесцветные звуки, словно колокола: они медленно роняли хлопья ваты, пригоршни пуха из изголовья мертвого ребенка.

VII

Предчувствия Борлюйта сбылись. Только его воля объединяла все. Он уже, было, приступал к завершению чуда красоты города. Как только его сместили, началось кощунство. Его заместитель – невежественный архитектор – стал послушным исполнителем всех причуд старост.

Борлюйт понял, что его мечта погибла. Погибла красота Брюгге, какой он представлял ее себе, цельная и гармоничная. Ежедневно диссонансы умножались – профанации, анахронизмы, вандализмы.

Город отрекся.

Реставрация зданий вошла в моду, но не в духе Борлюйта. Зло небрежного отношения к старинным фасадам сменило другое зло, такое же печальное: их стали слишком молодить, поправлять, видоизменять, украшать, переделывать. Просто-напросто их перестраивали заново. Это были новые постройки, пародии на прошлое, подобные моделям старинных зданий, сделанных из раскрашенного холста и бетона, которыми можно любоваться на выставках. Возникла страсть к аккуратности и чистоплотности. Всюду виднелись новые розовые кирпичи, обшивки из светлого дуба, выпуклые барельефы.

Больше не было видно голов ангелов, монахов и демонов, еле выделявшихся на стенах. Не хотели больше пыли веков, суровой плесени столетий. Жители хотели, чтоб их дома были, действительно, «отделаны заново». Варварская причуда, подобная тому, как если бы начать подчищать, перекрашивать, заново лакировать старинные картины.

Кроме того, некоторые старинные здания были совсем уничтожены, живописные кварталы видоизменены.

Лицо города быстро меняется. Разрушают – строят. Провели трамваи. Ужасы шума, свистков, пара обезобразили благородство молчания.

Единодушная профанация! Варварство современного утилитаризма!

Без сомнения, скоро все улицы станут выровненными. Особенно, если удастся проект морского порта… Уже решили уничтожить Остендские ворота, драгоценную застежку из старинных камней, замыкавшую пояс городских стен. Ею решили пожертвовать.

Еще в 1862 и в 1863 годах уничтожили башню святой Екатерины и башню Бычьего хлева, последние из девяти башен, которые некогда возвещали с порога города о прибытии в царство искусства. Теперь все было кончено. Борлюйт думал: «Город прошлого умирает. Его прекрасные стены рухнут.

Только я храню в душе моей его образ. Скоро только я останусь от города».

Он оплакивал город и самого себя.

Его терзали и другие печали. Барб не переставала сердиться, преследовала его гневными сценами. Он видел ее только за обедом. Она жила совсем отдельно, одна занимала второй этаж. Иногда она уходила из дому, бегала по городу и возвращалась только к ночи, иногда запиралась у себя, сидела, неподвижная, молчаливая, потом разражалась слезами, громкими рыданьями.

Жорис ничем не мог помочь ей: он был так далек от нее! Кроме того, она стала совсем чужой ему. Узнав об его измене, она решила никогда больше не принадлежать ему. Она испытывала к нему страх, физическое отвращение. Жорису казалось, что если б она отдалась ему, она совершила бы адюльтер: он принадлежал Годлив. Их супружеские отношения прекратились.

Борлюйт обречен был на вдовство, на жизнь холостяка. Он согласился на это. Раньше, не смотря на припадки, ссоры, сцены, он не мог отказаться от Барб, его влекло к ее телу, к ее красным губам. Позже, когда ссоры и оскорбления утомили его, он мог бы расстаться с ней, но она, ревностная католичка, не согласилась бы на развод (притом, для этого не было законного повода). Когда он полюбил Годлив, он мог бы порвать с Барб, уничтожить свой семейный очаг, создать новый. Но тогда его удерживал город, мечта о красоте Брюгге, о создаваемой им каменной поэме, куда бы он ни поехал, его терзала бы тоска по городу, такая же цепкая, как угрызения совести.