Звонарь - [57]

Свет горел внутри его, как в лампаде. Он держал два пальца поднятыми для благословения и не менял этого жеста в течение нескольких часов. Вокруг Жориса говорили, что это было по обету. Его хорошо знали. Он жил в Фюрне и был набожный человек. По причине его святости, его лицо всегда сияло сверхъестественным блеском.

Другие этапы страстей – Тайная Вечеря и Гефсиманский сад – были изображены при посредстве фигур, выточенных из дерева. Их сопровождали кающиеся, ангелы, причетники. Они декламировали, пророчествовали, трубили в трубы, сообщали о дальнейших перипетиях.

Прошли женщины с голыми руками и плечами, напоминавшие куртизанок. Они несли тяжелые драгоценности. Один из кающихся держал свиток, на котором значилось: «Женщины, несущие драгоценности Марии Магдалины».

На Жориса произвела сильное впечатление эта группа: трогательная мысль, подобная жалобному крику.

Все группы и атрибуты процессии служили для аллегорического толкования того, как понимают фламандцы жизнь.

Главная сцена процессии: Иисус, несущий крест. К ней подготовляли ангелы и кающиеся, они несли фонарь, кувшин Пилата, покрывало Вероники, губку, водяные часы, разодранную завесу храма, молоток, три гвоздя, терновый венец. Это были предвестия страстей, орудия пытки. Они казались – появляясь в отдельности – еще более трагическими – арабески, из которых соткана судьба.

Послышался страшный шум. Трубы затрубили громче, смешиваясь с криками, выражавшими нетерпение и гнев. Проскакали римские солдаты в пурпурных плащах. Блеснуло копье Логгина. Потом прошли евреи с пиками, потом палачи с лестницами и факелами. Шумный кортеж становился все многочисленней. Раздавались яростные речи. Вся толпа гневно заговорила. Дикая музыка, составленная из голосов и инструментов. Христос прошел, сгибаясь под тяжестью креста. Он упал. Крики усилились. Бешенство овладело актерами. Некоторые кинулись, толкали Христа, заставляли его поднять крест, продолжать путь к Голгофе. Богочеловек был мертвенно бледен, лоб его был смочен предсмертным потом.

Христос, несущий крест, был не тот, который изображал Христа, входящего в Иерусалим, но он на него походил – более исхудавший и не такой молодой. Было трогательно видеть этого Христа, с тем же, в сущности, лицом, но таким изменившимся, постаревшим! Он ослабевал, упал в третий раз. Шум стал еще более угрожающим. Безумная ярость овладела римскими солдатами и евреями. Выкрикивали оскорбительные слова. Инструменты звучали громче. Порывы бури содрогались в трубах. Вмешались трещотки, они скрипели, словно раздробляли кости. Пастушьи рожки завывали. Рупоры бросали зловещие призывы. Из труб лился уксус, смачивая губку.

Подбежали палачи, били Иисуса.

На тротуарах простолюдинки плакали.

Жорис был тоже взволнован ужасающей искренностью зрелища. Он почти забыл о Годлив. Он почти забыл, что приехал сюда только для нее, хотел хоть на минуту увидеть ее идущей в процессии. Кающиеся должны были следовать за Христом, тоже неси кресты.

Они появились – смиренные призраки в траурных одеяниях, только глаза их блестели. От процессии призраков веяло трагизмом. Воцарилось молчание, ни одного крика! Молчание было еще более зловещим, потому что все призраки были черные. Белели только чепцы бегинок. Черное молчание, устрашавшее, скользившее, как вода, полное ужасов, как мрак ночи. Сначала бросились в глаза кресты. Они, казалось, выходили из могил. Каждый кающийся нес свою смерть.

Сотни кающихся ступали босыми ногами по твердым камням мостовой. Они были облечены во власяницы – таинственные, похожие друг на друга.

Сквозь прорезы капюшонов глаза блестели, жгли. Это были блуждающие огоньки над трясиной грехов. Только лица кающихся монахов и монахинь были открыты. Невозможно было облечься во власяницы и капюшоны поверх ряс и чепцов, которых они никогда не должны были снимать. Кроме того, публичное покаяние монашествующих было особенно поучительно для толпы и несло в себе спасение для них самих.

Жорис впился взглядом в темную массу, казавшуюся однообразной, потому что все были в черном и несли кресты. Его взгляд перебегал, перелетал, вонзался во все открытые лица. Ему казалось, что его глаза становились бесчисленными глазами толпы, потому что он хотел видеть все и найти Год-лив. Неужели между ними не существует больше притяжения, которое бы помогло им узнать друг друга, почувствовать друг друга на расстоянии?

Вдруг Жорис вздрогнул. Годлив была тут. Как она изменилась, бледная, переставшая походить сама на себя! Она шла в последних рядах, немножко отставая, потому что впереди нее шел кающийся, с великим трудом волочивший на себе огромный крест, подобный мельничным крыльям.

Годлив подвигалась за ним, такая же измученная, как и он: ее крест был меньше, но она все же выбрала себе слишком тяжелый крест. Была ли это тяжесть двойного греха, тяжесть ее преступления, если б оно принесло плод?

При взгляде на нее Жорис подумал об обете, об обстоятельствах, принудивших ее к обету. Она шла тоже с босыми ногами, спокойная, но согнувшаяся, с таким видом, как если бы она хотела идти так бесконечно, пока не придет к могиле, крест для которой она несла. Как она изменилась! Может быть, она казалась неузнаваемой из-за костюма бегинки и чепца, закрывавшего ее волосы? У Жориса навернулись на глаза слезы, когда он вспомнил об ее золотистых волосах. Может быть, она изменилась так под влиянием печальной жизни, на которую она обрекла себя после разразившегося над ней несчастья? Было ль у нее призвание к этой жизни?