Звонарь - [15]

– А ваш отец?

– Он сегодня очень занят… Идет переборка в музее часов: он никогда не позволяет служанкам убирать его. Весь день он там, с Годлив.

– А вы?

– Я, как всегда, одна. Я не нужна им…

Барб глубоко вздохнула.

– Что с вами? – спросил Жорис, охваченный волнением и состраданием, видя ее такой опечаленной, еле сдерживавшей слезы.

Она молчала, с непроницаемым видом.

– Что с вами? – снова спросил Жорис почти растроганным голосом.

Тогда Барб немедленно излила перед ним свое горе, ее слова лились потоками, каскадами, словно из источника, полного слишком долго сдерживаемого гнева:

– Я… я тоже живой человек! Мне хочется другой жизни!

Она рассказала ему о своей однообразной девичьей жизни. Отец, по ее словам, не любил ее. Он отдал всю свою любовь своей младшей дочери, походившей на него лицом. Они были всегда вместе и отталкивали ее от себя. Они относились друг к другу с нежной заботливостью. Всегда были во всем согласны… Всегда вместе… Они проводили вдвоем целые дни в музее часов. Отец, увлеченный своей манией, сидя за станком, возился с колесами. Годлив со своей подушкой для плетения кружева… От времени до времени они улыбались друг другу. Она, понятно, не такая сентиментальная… Вот почему ни отец, ни сестра ее не любили.

Она была как чужая в доме.

Барб снова чуть не разрыдалась.

– Мне хочется другой жизни! – повторяла она.

Жорис растрогался, видя ее в таком горе…

Она была еще красивей – красивей обыкновенного – с блестевшими от слез глазами.

Он почувствовал глубокое волнение, в нем внезапно зародилось безграничное желание сделать ее счастливой и притом, чтоб своим счастьем она была обязана только ему. Ее губы, слегка омоченные несколькими слезинками, были влажным цветком, огорченным и отдающимся…

Вскоре Жорис ничего уж больше не видел, кроме этих соблазнительных губ. Уже давно он всегда чувствовал их возле себя, словно они существовали независимо от ее тела, были цветком, который можно сорвать. Всегда любят за какую-либо отдельную черту. Всегда есть своя отметка в безграничности любви. Самые великие страсти внушаются пустячками. За что любят? За цвет волос, за интонации голоса, за дразнящую родинку, за выражение глаз, за линии рук, за движения ноздрей, всегда дрожащих, словно они вдыхают морской воздух. Жорис любил Барб за ее губы. В эту минуту они вздрагивали и казались еще ярче, походя на цветок, смоченный дождем.

Барб замолкла. Она подметила волнение Жориса и его нерешительность… Тогда она впилась в него повелительным взглядом.

В ту же минуту ее губы, словно созрев, превратились из цветка в плод, заставлявший предчувствовать красоту тела. Жорис, поняв, что непреложный закон судьбы должен свершиться, подошел к ней ближе:

– Вы хотите другой жизни? – спросил он, помолчав…

Его голос вздрагивал, прерываясь, словно после быстрой ходьбы, ритмически гармонируя с биением его пульса, со стуком сердца, явственные удары которого доносились до его слуха.

– Да, – сказала Барб, не опуская взгляда.

– Это совсем не трудно, – продолжал Жорис…

Барб не произнесла больше ни слова, она опустила глаза, немножко смущенная, встревоженная, поняв важность этой минуты. От того, что ее бледное лицо побледнело еще больше, губы ее стали ярче.

Ее поза выражала согласие…

Жорис не мог больше сдержать себя, он чувствовал, что не в силах вымолвить хоть слово. Он схватил ее за руки и, придерживая их вытянутыми вдоль тела, в порыве безумной смелости, не давая себе отчета, околдованный ее губами, впился в них поцелуем, пожирая их… Она вся воплотилась в своих губах. Целуя их, он обладал ею всецело.

Через несколько минут Ван Гуль и Годлив, кончив уборку и заботливо стерев пыль в музее, вошли в салон. Они не удивились, увидев Жориса и Барб вдвоем. Жорис был своим человеком в доме. Ван Гуль, кроме того, был рассеян, еще не оторвался мыслью от совершенной им работы, взволнован перестановкой часов, для коллекционера перестановка собираемых им предметов имеет большое значение. Он ничего не заметил, и Годлив тоже. Она, как всегда, казалось, созерцала какие-то дали, погруженная в свои мечты. Борлюйт попробовал завязать разговор. Машинально произносимые фразы, ничтожные, бесцельные…

О, как хотят вернуться к жизни, когда кубок любви выпит до дна!..

Борлюйт почувствовал это сейчас же: им овладело странное смятение, испытываемое им, когда он спускался с колокольни. Тогда он спотыкался о камни мостовой, теперь он путался в словах. Он чувствовал себя, словно только что вернувшимся из путешествия, расстроенным, одиноким, растерянным. Подняться на вершину любви не то же ли это, что подняться на вершину башни?.. Ведь любовь подобна башне со светящимися ступеньками. Ему казалось, что он был вне жизни, поднимался очень высоко, еще раз выше жизни. Головокружительный подъем: они изо всех сил бежали по ступенькам, разыскивая свои души, словно разыскивая колокола… Весь вечер Борлюйт был рассеян, расстроен и грустен, потому что спустился вниз.

Во все последующие дни он не переставал думать о Барб. Он понимал теперь, что совершилось непоправимое событие. Стоило ли рассуждать, колебаться, анализировать свои чувства? Голос тела – самый решающий. Неведомая сила заставила его прижаться поцелуем к губам Барб.