Звезды не меркнут - [20]

— Спикировал? — с завистью спросил гундосый.

— Мысля скоромная проклюнулась, отрицаться не буду, — без смущения сознался Цветков. — А чтоб до дела — не дошло, нет.

— Дурак, — сказал гундосый.

— Эт как рассудить, милачок. Об таких ли делах думать, когда кругом беда. Потом же я супротив ее что пистолет супротив «катюши».

— Так об чем жалкуешь тогда, зануда рыжая? — рассердился гундосый.

— О блинах же! Сказываю тебе: месяц ее, лебедушку, охаживал: «Изделай ты мне, говорю, Дарь Игнатовна, чего ни то домашненького, чтоб сердцу в приятность. Иссох, мол, до кости на казенной грече!» А она все жмется, на военное время жалится. А сегодня, как зашла промеж нас с нею речь о наступлении, гляжу, тащит мисочку мучицы. «Ради такого святого дела, говорит, ничего не жаль, Лександра Иваныч! Будь моя, говорит, возможность— на всю армию испекла бы блинков. А сейчас поешь хоть ты за всех наших воинов. Только прогоните скорее немого с нашей земли, возверните народу светлую жизню!» Чмокнул я ее, сахарную, в щечку от всего моего чистого сердца, и затворили мы блины к вечеру. А игде я вечером?! — В голосе Цветкова послышались рыдающие нотки. — И почему это завсегда нам первым идтить в наступление? Обидно ить!

— Соседняя дивизия тоже наступает, — громко сказал молодой голос. — С иголочки дивизия, сибирская. Дадим жизни фашисту!

— Дадим… — промычал гундосый.

— Не веришь? — с задором спросил молодой.

— Не больно-то есть чем давать…

«Не верит, — понял Атласов, и давешний холодок резнул его сердце. — Я сам не верю в это наступление!..»

Да, за горькое время великого отхода Атласов сжился с мыслью, что будущее наступление Советской Армии — а он страстно ждал его каждый день! — явится внезапной и неудержимой лавиной, которая вмиг сметет врага с родной земли. Лавина! Пехота, артиллерия, танки, авиация, дивизионы «катюш»…

А в действительности?

Потирая пылающий лоб, Атласов подсчитывал: в первом полку — сто шестьдесят, во втором — сто восемьдесят, в третьем — триста штыков с ездовыми и поварами. Автоматы только у разведчиков. Артиллерии — две пушчонки!.. На том берегу, в Плеханове: полевая и горная. На Рессете стрелковый батальон был больше такой «дивизии».

«На Рессете!..»

Вспомнив о ней, Атласов скрипнул зубами, поднял воротник полушубка и лег.

Разбудила тишина.

Мгновений, какие обычно требуются большинству людей, чтобы прийти в себя после сна, Кирилл не знал. Он открывал глаза и входил в действительность, словно и не выключался из нее.

Сероватый, как заношенное белье, без бликов и теней, день и тишина стояли кругом. Далекая пулеметная строчка только подчеркивала тишину.

«Одиннадцатый час?!»

Атласов выскочил на лед.

Ни души.

Тишина и — нервная строчка: та-та-та… та-та…

Он кинулся туда, где ночью размещался штаб. За поворотом на отвесной круче стояли его разведчики, другие солдаты, командир с комиссаром — весь полк. Люди стояли тесно и молча, не заботясь о том, что их может заметить противник, и напряженно смотрели в сторону Маслова.

Атласов быстро поднялся.

Цепи, прижатые к земле недавним огнем, лежали неподвижно. 882-й полк успел все же зацепиться одним флангом за деревню. В зеленый домик на окраине перебегали из цепи солдаты.

По всему полю, изрытому воронками, виднелись маленькие фигурки убитых.

С пригорка за Масловом полз новый враг. Черный, длинный прямоугольник пехоты — до батальона — резко печатался на чистом снегу.

Поле молча, подавленно ждало его.

— Снарядом бы!.. — вздохнул бледный солдатик впереди Атласова.

— Нахально прет, гад! — прогудел рядом бас.

— Колонной, в открытую!

— Победители… У-у, гады!

— Снарядом бы, а?! — вздыхал бледный.

— Не будет снаряда! — рявкнул бас. — Штык примкни!

Но снаряд пришел.

Нетерпеливое, горячее шуршание послышалось в сером небе, притягивая сердца и взоры, и перед черной колонной блеснуло сизое перышко разрыва. Колонна остановилась: так идти или податься в сторону?..

— Еще! — попросило поле единой грудью.

— Скорее!..

Разрыв блеснул сбоку, вплотную к строю, и сжег сомнения врага. Черные фигурки брызнули врозь, потом сбились в кучу. В середину грянул снаряд… другой… сразу два! Еще два!! Еще!!!

Артиллеристы за рекой творили чудо: казалось, стреляют не две, а двадцать пушек.

— Драпают!.. — вдруг заголосил кто-то на весь косогор. — Браточки, ей-богу, драпают! Ура-а-а!..

— За Родину, урра!! — одним долгим голосом в сотни простуженных глоток ответило поле и — рвануло вперед.

Подхваченный тем неистовым нетерпением, что, как вихрь, взметнуло и бросило вперед все подразделения, Атласов бежал и все яснее слышал не вражескую стрельбу впереди, а нарастающий тяжелый топот многих ног за спиной. Лейтенант почти физически ощущал, как окрылившийся гнев сотен, их клокочущее трудное дыхание заполняют все кругом и словно приподнимают его над землей, толкают в спину и несут! Спроси его кто-нибудь в эти мгновения, куда он спешит, Атласов поразился бы нелепости и кощунству вопроса. Он спешил к черте, которую нужно было достичь как можно скорее. Где была эта черта — на поле боя или в душе, — он не знал. Но она была. К ней рвалось его сердце с первого дня войны…

А ноги несли Атласова на пулеметчика, что стрелял из-за плетня. Ствол пулемета на треноге задрался в небо, но фашист не замечал этого. Стоя на коленях, вцепившись руками в спуск, он бился вместе с пулеметом горячечной дрожью и строчил, строчил, словно хотел оглушить самого себя. А когда вдруг кончилась лента, он повесил руки вдоль зеленого туловища и медленно осел на пятки. Иссиня-бледное, грязное лицо его словно вытекло все через выпученные трясущиеся глаза. Но глаза эти видели не лейтенанта, занесшего приклад автомата. Что-то еще более страшное притягивало их.