Звезды над болотом - [23]

Екатерина Ивановна вконец растерялась:

— В последнее я могу поверить, ибо Аполлон Касьянович человек невоздержанный. Он мог кричать любую глупость на стогнах империи под влиянием делириум тременс, а проще говоря — под влиянием винной горячки. Но я не верю в другое… в растрату!

— Начет по казне с Вознесенского еще не снят, — объяснил Гамсахурдия. — Секретарь до сих пор казне должен… И в любой момент дело можно возобновить, а тогда он пойдет по этапу.

Ротмистр встал и подтянулся:

— Давайте будем честны, мадам. Не все так уж чисто в вашей столовой, как вы желаете мне изобразить. Лучше представить дело таким образом, что вас опутали, вовлекли… вы невиновны. Итак, что мне сообщить в докладе губернскому правлению по долгу адъютанта этого правления? Закроете вы столовую или нет?

Момент был очень трудный для женщины. Одно лишь слово — «нет» — произнесла она, и ротмистр откланялся… К ней заглянул потом Никита Земляницын:

— Екатерина Ивановна, обо мне он говорил что-нибудь?

— О тебе, милый, я и без того все знаю. А вот про Аполлона Касьяновича… это для меня ново! Кажется, тучи стали сгущаться над этой несчастной Пинегой, будь она неладна… Никита, я не могу понять, а… что вас здесь удерживает?

— Но куда убежишь?

— Сейчас все здравое и активное будет копиться в эмиграции. Я вам ничего не советую. Но тучи сгущаются, — повторила Эльяшева. — А сколько вам надо?

— Я вас не понял, — удивился Никита.

— Денег, черт побери! Я деньги имею в виду… Не для свадьбы, конечно. А побег — дело святое. Слушайтесь меня, юноша. Я еще молода, но я очень опытна в жизни. Я умею чуять опасность, когда она бесшумно приближается на цыпочках.

Жандарм все-таки повидался с Вознесенским — на бегу, между другими делами. И без особого ликования заметил:

— Вы там, секретарь, что-то пишете теперь… Стоит ли? В хрестоматию все равно не попадете. Волнения же ваши относительно повального пьянства в губернии неосновательны, ибо первым, кто сопьется, будете именно вы — автор!

— А я теперь и не пью, — хмуро сообщил Вознесенский.

— Лучше бы уж пили, — продолжал ротмистр. — А статьи ваши о бедственном положении мужика тоже полны вымысла. Архангельск их не печатает, и правильно делает.

— Зато напечатала Москва и — наконец — Петербург!

— Они просто не извещены, что в недородные уезды нашей губернии сейчас вовсю поступает хлеб… отличного качества! Из Германии, чтоб вы знали! Губернатор у нас молодцом. Понятно?

— Нет, непонятно, — мотнул головой Вознесенский.

— Как же не понять такой чепухи? Я же вам русским языком толкую, что Германия продала нам хлеб.

— Чепухи-то как раз и не понимаю. Не могу разуметь, хоть тресни, отчего Пруссия продает нам хлеб — тогда как немцы всегда этот хлеб у нас покупали и покупают?

Но ротмистр пресек разговор.

— Это, — сказал, — высокая политика. Не по нашим зубам. Не советую залезать в подобные дебри — заблудитесь… Лучше подумайте, как рассчитаться с казной. Там немалый начет… с копейками!

— Пожалуйста. Копейки могу тут же вернуть, а рубли пусть останутся за мною…

Дома Вознесенского ждал пакет, в котором лежали деньги — 1220 рублей — и записка от Эльяшевой такого содержания:

«Все может кончиться плохо. Мне очень больно, но я вынуждена так поступить. Примите без благодарности. Покройте грехи своей беспутной младости и более не грешите… До этого я Вас не знаю».

— Чистоплюйство! — буркнул секретарь и направился к Эльяшевой.

По дороге к ней он (мучимый, давимый, униженный) завернул в кабак и выпил водки. Полчетверти сразу. Раньше

это была его служебная норма, с которой он являлся в присутствие и вершил дела уездные. Судил-рядил, карал и жаловал. А на выходе из кабака ему, как назло, опять попался господин Гиго Гамсахурдия.

— Причастились? — спросил он, не удивляясь. — А мне тут кто-то сболтнул, что вы пить бросили… Выходит, людишки-то соврали?

Вознесенский подавленно ему ответил:

— Нет, люди не врут… Это я соврал!

Начал он неловкий разговор так:

— Я принес вам обратно ваши деньги.

— И запах кабака! — перебила она его сразу.

— Вы слишком добры… для в с ex. Я, кажется, тоже угодил в число этих «всех». А быть в большинстве я не желаю. Ибо Сенеки, Дальтоны и Пушкины всегда оставались в меньшинстве.

— Вы самонадеянный пинежский Спиноза! Вы мне прискучили своим бахвальством и своими планами… такими грандиозными! Хотя я, — твердо заключила Эльяшева, — знаю заранее, что ничто из ваших планов не будет осуществлено вами…

Это было жестоко. Он осторожно присел напротив женщины, страдальчески вызывая на себя ее беспокойный взгляд.

— В ваших словах, — согласился секретарь, — действительно заключена правда. Злая и ужасная, но все-таки правда. Верю, как и вы, что мне не предстоит потрясти скелет старухи мироздания… А вы можете мне назвать в России такого, кто бы, умирая, заявил: «Вот я — счастливец! Делал все, что мог, и все, что мог, я сделал!» Россия, — заключил Вознесенский тихо, — это классическая страна неисполнимых планов и бездарно размусоренных замыслов.

— Сколько выпили и чего выпили? — прервала его Эльяшева со всей строгостью женщины, которая (даже в роли возлюбленной) всегда дорожит мужчиной, как мать блудным сыном.