Звезды на росстани - [5]

— Друг, — мечтательно заговорил Иволгин, но, как мне показалось, и не без иронии. — Это прекрасно. Великолепно. В романе это звучит! Но, дорогой мой… Жизнь, как говорил один французский писатель, это не роман… Асенька, душечка, извини, пожалуйста, я зайду. У Гулякина от меня нет секретов…

Решительно подошел он к двери начальника, Ася не успела ему загородить дорогу.

Она расстроенно опустила руки, с огорчением посмотрела на меня, возможно, ожидая участия. Я улыбнулся. Улыбнулась и Ася, хотя через силу, вымученной улыбкой.

Но я засмеялся, отчего-то мне вдруг стало смешно.

Она тоже смеялась, и смех усиливался. Мы уже прикладывали к губам ладони, чтобы не очень громко, чтобы не было слышно там, где ведутся серьезные переговоры, чтобы о нас не подумали, будто мы народ легкомысленный.

Но смех — это камуфляж, смех сквозь слезы, не больше. Я-таки разбередил себе старую рану. Значит, под моим пиджаком все еще билось сердце жеушника, зверек внутри шевелился, ожившая тварь, что ли, ворочалась там, зудила, требовала уплаты по старому счету.

Но прошли, пролетели мальчишечьи, безрассудные годы, когда можно и должно было платить по счету.

III

За двойными дверьми послышалось наконец, движение. Первым выходил жизнерадостный Талгат, светловолосый и голубоглазый зам по культуре и массовой работе, с улыбкой, положенной, возможно, по штату. Он сделал мне знак — рот фронт — и хотел было, не останавливаясь, пройти мимо, да вдруг передумал — вернулся: крепко встряхнул руку. Сразу показались гости, смуглые, черноволосые молодые люди. Все они довольно тепло, по летнему времени, одеты; один, постарше прочих, с виду поважней, шел налегке, без чемодана. Зато последний, пониже ростом и похудощавей, нес два чемодана. Среди вышедших был и еще один. Вертлявый. Не забывший Асеньке послать воздушный поцелуй на ходу, отчего она крепко насупилась. Этот наш, соотечественник, — что с него взять. Переводчик. Процессию замыкал сам Гулякин. Лично принял участие в проводах. Всего-навсего, правда, до темного коридора, но все-таки проводил. Средне сложен и невысок ростом, с короткой стрижкой довольно жидких волос, он шел неестественно выпрямленно и при этом неудачно, глупо, я бы сказал, посмеивался; не привык еще. Не давались ему «дипломатические» улыбки.

Зато как двери, наконец, затворились, он вольно вздохнул, потянулся, выказывая этим простонародное свое происхождение.

Я ступил вслед за ним на порог маленького темного тамбура между дверьми.

Просторный кабинет с широкой ковровой дорожкой посередине, заглушающей стук каблуков. Справа, над полированным длинным столом, за которым просиживаем мы на учебно-методических совещаниях не по одному часу, в обрамлении темных гардин, легкие, в зеленоватый просвет шторы, гасящие и рассеивающие прямой солнечный луч, успокаивающие и сквозной ветер, струящийся из приоткрытых жалюзи. Гулякину, понятно, было не до меня, он отдыхал и от внимания, и от вежливости, которые полагаются в общении с иностранцами, поэтому, опять же без приглашения, я опустился на низкое, свободное кресло, лицом к Иволгину, восседавшему здесь на правах свойского человека. Он подолгу торчал в этом кресле, приобщался к власти, что ли, и особенно-то никому не мешал. Как-то привыкли к такому его присутствию. Гулякин читал казенную бумагу. Шевелил едва приметными на круглом лице белесыми бровями. То и дело покачивал высоко стриженной, сивой тоже, головой, возможно, плохо вникал в суть, все еще переживал свой «дипломатический» прием. Ему давненько перевалило за пенсионный рубеж, но намеков на заслуженный отдых не любит. Впрочем, памятью начал сдавать. И развивается в нем особенная какая-то, старческая, что ли, чувствительность к похвалам. Поработал в свое время и в комсомоле, и в профсоюзах. Не ахти какие занимал должности, но красно говорить выучился. Да что говорить, прохаживаясь по ковровой дорожке, диктует иногда целые разделы доклада. Сознавая за собой эту силу, любит кольнуть, чаще выбирая в жертву работника с высшим образованием: «Эх, вы… мои-то, против ваших, академики — всего семь классов. Ну, правда, курсов еще штук двенадцать…»

Отодвинул бумагу. Улыбаясь, стал поочередно разглядывать то меня, то Иволгина.

— Вот и возьми его за рупь двадцать. Мне, говорит, не подходит самообслуживанье, я, говорит, богатый, могу платить за услуги. А мы его учи, воспитывай!

— А неграм, тем, слышь, понравилось, — обратился он опять к Иволгину, разведшему руки в значении: «Ну, у тех-то губа не дура».

Вдвоем работают.

— Вообще-то ты был прав, Юрий Иванович, — это уже ко мне. — Ввел самообслуживанье для всех. Для этих тоже. Не скрою, переживали за тебя: как да, думаю, обидятся, будут жаловаться? А они довольны!

Это он о моих Артуре и Луанде. В управлении был поднят шум, будто я плохо отношусь к иностранцам: не ношу их чемоданов. С первой встречи, с вокзала. Заставляю мыть пол наравне со своими ребятами. Хотя была инструкция: окружить (подчеркнуто красным карандашом) особым вниманием. Помочь теплой одеждой, думалось мне, поселить в теплую комнату — это да. У Луанды к тому же, несмотря на молодость, болит желудок. Около десяти лет воевал в партизанах, на родине. Нужна диета. Эта вот забота понятна. А в целом — не на курорт приехали. Учиться работать.