Звезды на приеме у психолога. Психоанализ знаменитых личностей - [37]

Вот этот весь коктейль сейчас и есть «Ералаш». Могу хулиганить и шутить. Я неожиданно разный, трогательный, и наоборот, я могу представить себя в форме жесткой сатиры, эксцентрики. Я горжусь этим. Я из разного состою. Я не просто вода из крана. Я не вино. Я странный загадочный коктейль. Я никогда не могу понять себя. У меня внутри что-то щелкает и появляется сценарий.

— В лентах Тарковского есть нечто, что делает Тарковского Тарковским. А есть ли у Грачевского, что делает Грачевского Грачевским.

— Ну не знаю. Мой вкус присутствует везде. В каждом слове. Сценарий утверждаются мной и режиссер утверждается мной. Я его иногда подбираю, иногда он меня подбирает. Пока я не утверждю, он не будет снимать.

— Тарковский ушел и с Тарковским ушло все его творчество.

Ералаш будет жить без вас?

— Нет, он умрет. Он умрет, он будет умирать долго, он будет работать и умирать долго, но он умрет. К сожалению, я не могу найти человека, который адекватно будет понимать, что надо.

— А не кажется ли вам, что так же будут писать сценарии веселых анекдотиков и будут так же снимать?

— Анекдотики… Там тонна говна… Ну надо же найти…

— Вы снимаете короткие юмористические этюды. Может быть, это проявление вашего страха перед нечто долгосрочным, вообще?

— Нет, нет, нет.

— Вы любите короткое во всем и не обязательно в фильмах?

— Нет, нет, нет. Я анекдот люблю. Анекдот просто обожаю.

(Защита отрицанием.)

— Статьи большие в газете любите читать?

— А я прессу читаю очень мало. Мне жалко время. Мне гораздо проще посмотреть по телевизору. Я в таком нервическом темпе не могу себе позволить долго читать статьи.

(Моему пациенту лучше и быстрее посмотреть телевизор. Очевидно, он суетится, куда-то спешит, боится не успеть. Отсюда всеядность, о которой он говорил выше. Отсюда бессознательный страх перед нечто долгосрочным, более глубоким. Этот страх обусловлен той хронической несвободой, в которой пациент пребывает, но из которой желает выйти в «новой» жизни, но ему это не удаётся даже на данном сеансе. Поэтому, мой пациент, практически на протяжении всего сеанса, перебивал меня и отвечал на мои вопросы, не выслушав до конца самого вопроса. Складывалось такое впечатление, что он ощущал страх не успеть выговориться. Казалось бы на лицо явная открытость пациента. Но так ли всё это?)

— И всё-таки, складывается такое впечатление, что вы в состоянии духовного кризиса и переосмысления?

— Я когда-то лет пятнадцать назад жутко переживал. А правильно ли я живу? Правильно ли все сделал? Оставил ли след на земле? Я себя измучил этими вопросами. Мне казалось, что я вот… писал, у меня получалось. Я бросил.

(По-видимому, это опять было проявлением страха перед более глубоким и долгосрочным).

Я сейчас пописываю немножко. Ведь писательское ремесло как спорт. Нужно каждый день держать себя в форме. Писать, писать и писать. Ну, вот я уже начал себя закапывать. Сегодня у меня нет такого ощущения. Я в колоссальном темпе пытаюсь сделать как можно больше того, что я умею, что я могу, что нравиться его Величеству зрителю. Я не люблю выходные, ненавижу праздники, каникулы, отпуск. Я хочу больше отдавать.

(По-видимому, мой пациент пришёл к этапу зрелости и в нём заработал духовно-смысловой механизм творчества. Творчества не ради личностных потребностей, а вопреки их).

— Это зрелость? Теперь вы творите не ради, а вопреки?

— Нет, нет, нет.

— Вы вышли, на зрелую стезю…

— Просто я хочу сделать детский канал. Мне это не дали. И сейчас они без меня выделывают. Но я сделал главное, я раскачал лодку. Я её так раскачал, что президент России уделил большое внимание детям.

— Что вы переживаете? Ведь итак «Ералаш» стал частью детского общественного сознания.

— Ералаш изменяется как страна. Он не бежит впереди паровоза. Я должен думать о душах творцов-художников, которых очень легко обидеть, очень легко расцарапать. Это не только дети. Это и все режиссеры. Они как дети.

(Согласно, З. Фрейду люди всегда остаются детьми.)

— По-видимому, где-то откладываются негативные переживания, вызванные вашими негативными деяниями и грехами?

— Нет… нет. У меня такого нет. Я всегда живу с Богом.

(Это защита отрицанием. Ведь грусть и уныние пациента и есть расплата за грехи. Как говорится, не унывают только безгрешные идиоты.)

— И все-таки, неужели у вас нет комплекса вины за то, что дети сильно страдают, когда их не берут на съёмки, когда они мечтают о славе, но всё, благодаря вам обрывается. Например, ко мне на приём приходили дети с психотравмами, вызванными отторжением из «Утренней звезды» Юрия Николаева.

— Есть дети, которых мы не утвердили на роль. Мне их жалко. Это не травма, а просто

ребенок прибежал третьим или последним. А не травма, когда ребенок, который любит девочку, которая выбрала не его. Я вам не буду, не обещать, не предлагать. Я не делаю звезд.

(И всё-таки звездомания, на которую, как на наркотик, подсаживаются незрелые дети — это нечто иное. Мой пациент не желает делать звёзд, но они почему-то получаются.)

— Как вы лечите манию величия своих молодых актёров?

— Очень просто. Они знают, что если я прогневаюсь на них, то у них будет самое страшное наказание, которое хуже гороха на коленях — я больше просто не позвоню. Я бросал