Звезды Маньчжурии - [36]

Стимс поднял голову и заговорил громче обыкновенного:

— Я иду за тем заманчивым «Нечто», которое окутывает тайной далекие горы и исчезает по мере приближения к ним. Если хотите — назовите это наркозом неизведанных глубин. Человечество платит ему дань непогребенными костями в самых неудобных закоулках планеты. В авангарде человечества движутся полусумасшедшие чудаки с неугасимой жаждой невероятного в душе и, время от времени, — как кость собакам, бросают плетущимся сзади свои ненужные открытия, в виде материков, островов, или новых истин. Самыми счастливыми были древние исследователи: они шли со смутной мечтой открыть что-то вроде Земного Рая, жаждая диковинных стран… И вот тут-то меня еще раз обокрали: наука лишила меня наивной веры в возможность таких открытий! Но я все-таки иду; не верю, а иду! Вдруг — думаю, — за этими горами, куда еще не ступала нога культурного человека, в самом деле, есть нечто, знаете… такое… Хэ-хэ-хэ…

Глаза Стимса странно сверкнули в темноте, а в его смехе было что-то жуткое.

Баренс ничего не ответил: его мозг упорно отыскивал забытое название психического расстройства, вызванного излишествами в наслаждениях и относящегося к области навязчивых идей.

Стимс наблюдал за ним: затем насмешливо улыбнулся:

— Странно немножко — не правда ли?

— Нет, все в порядке вещей! — торопливо вышел из своего раздумья Баренс, — при некоторых… так сказать, свободных средствах, я и сам пустился бы…

— В таком случае, — перебил его Стимс, — не хотите ли завтра отправиться со мной на несколько дней к вершинам на западе, чтобы поохотиться за таинственным «нечто»? Караван дальше не пойдет, потому что там нет колодцев, и животные замучены. Воду и провизию придется тащить на себе. Нас будет трое: я беру с собой этого русского стрелка, у которого такая длинная и труднопроизносимая фамилия.

— У меня на завтра намечены раскопки.

— Ну, конечно, — мое эфирное «Нечто» должно пасовать перед научными целями! — чрезвычайно вежливо согласился Стимс.

Когда Баренс ушел, Стимс откинул полотнище палатки и долго стоял лицом к лицу с мраком. Опять, точь-в-точь, как во время разговора с Баренсом, он сухо и коротко засмеялся…

2

Илья Звенигородцев — так звали русского стрелка, нанятого в Шанхае в число охраны каравана, — встал рано, когда еще все спали, и занялся приготовлениями, чтобы сопровождать Стимса в намеченную экскурсию.

Он побрился на ощупь — без зеркала; вылил на голову ведро студеной воды и занялся своими ногами: долго мыл и растирал их, а затем тщательно перебинтовал икры колониальными гетрами. В его заботливости к собственным ногам сквозило чуть ли не преклонение, и это было так понятно: жизнь Ильи, за немногими исключениями была почти сплошным походом, где упругие, мускулистые и неутомимые ноги являлись существеннейшим из шансов на существование. Кроме того, картина спящего лагеря с часовым на бугорке слишком напомнила Илье былые дни, когда с дальних холмов наползали серые цепи врага, и всяк подтягивался, готовясь к встрече жестокого дня.

Шестнадцатилетним гимназистом Илью, с тяжелой винтовкой в руках, бросило на улицу какое-то, в одну ночь образовавшееся, местное правительство, которое призывало все население поголовно стать на защиту города от осатанелых банд людей, увешанных пулеметными лентами, — матросов и дезертиров.

Первыми вышли на оборону гимназисты с лысым директором во главе, который был настроен торжественно, говорил прочувственные слова о гражданском долге, и, к чести своей, — сам вполне верил этому… Трусливое мещанство попряталось в подполья или улепетывало в заимки. Наступавшие, не останавливаясь, почти на ходу, быстро перестреляли порозовевших от мороза мальчиков и занялись расправой в городе.

Илье удалось прибежать домой, и тут старая, морщинистая женщина всунула ему в руки узелок с провизией, перекрестила Илью, а сама, обливаясь слезами, осталась у косяка… А Илья пошел огородами, пашнями, целиной…

Потом он попадал в разные отряды, где выучился ругаться, стрелять без промаха и… зверел. Долго он ходил по Монголии за полусумасшедшим человеком, по имени Унгерн фон Штернберг, который поклонялся Будде, брал города и отдал столицу страны на разграбление своим войскам. А потом было опять бегство, Шанхай, панель — голод…

И еще было сумасшедшее желание хоть на миг пожить так, как жили другие, кто разъезжал на мягко шуршащих авто, пил вино в обществе красивых женщин за толстым стеклом бара, — так близко и так далеко!..

— Мистер Элия!

Перед сидевшим на ящике Ильей остановился маленький серый человечек, слуга Стимса.

— Вам хозяин посылает чашку своего кофе и спрашивает, все ли готово к экспедиции?

— Благодарю! Все готово!

Илья взял горячую чашку, залпом влил в себя обжигающее питье и поднялся с ящика. В утреннем холодке он почувствовал приятное тепло во внутренностях; бодрый и сильный, он обвел взглядом далекий горизонт, точно вопрошая:

— Где тут путь к радостям человеческим?

3

— Поистине, какое-то сумасшествие овладело Стимсом… Иначе не может и быть; ведь давно уже пора вернуться назад! — так решил Илья, третий день шагая за своим хозяином к цепи гор, которые днем казались совсем близкими, — ну, рукой подать! — а вечером окутывались синей дымкой и как будто отдалялись.