Звездочёты с Босфора - [11]

— Бедный Миша… Знаете, вы написали прекрасный некролог… Это вам всегда удается.

Я что-то пробормотал, но критик уже думал о некрологе, который он напишет для литературной страницы и пробовал на мне отдельные фразы:

— Вам не кажется, что на лице его всегда лежала печаль обреченности?

Я добросовестно представил себе круглое, жизнерадостное лицо Миши со слегка приподнятыми бровями и уклончиво ответил:

— Как сказать… В общем, возможно.

— Да, да, именно — обреченность, — радостно закивал критик. — Помните, у Блока:

На челе его бледно-чистом

Мы читаем, что близок срок

Мы распрощались — у критика теперь все было готово, и он отправился писать фельетон. А я поднялся в редакцию. Там шла обычная жизнь. В приемной сидели какие-то обиженные старушки с просроченными документами, покуривали штабс-капитаны в шоферских синих шинелях и тоскливо мотался из угла в угол красноносый бродяга, которого двадцать лет полиция безуспешно высылала из Франции.

И в комнате моей все было, как обычно. На своем месте лежали свежие газеты, баночка с клеем и тупые ножницы. Я взглянул на «Стену Плача», — на эту стену мы наклеивали вырезки из газет с нелепыми опечатками. Миша любил читать эти вырезки… Но тут в комнату заглянул заведующий биржевым отделом и сообщил, что с акциями «Банк де Франс» сегодня твердо. Он почему-то изо дня в день сообщал мне о тенденции биржи, хотя никогда ни одной акции у меня в жизни не было. И после этого пошла работа, зазвонил телефон и начала стучать машинка.

Когда первая страничка была написана, я понес материал в общую комнату. Там было шумно, накурено, набросано, там сидели машинистки с густо напудренными носами и царила та особенная помесь атмосферы казармы и политического клуба, которая присуща всем редакциям.

Я не видел, как отворилась дверь и поднял голову только потому, что в комнате внезапно воцарилась необычная, немного жуткая тишина.

В дверях стоял Миша Струев. Покойник смущенно улыбался, брови его были подняты несколько выше обычного и на лице, вместо обреченности, сияло плохо скрываемое торжество… Незабвенный друг подошел ко мне, крепко, как на похоронах, пожал руку и укоризненно сказал:

— Спасибо, дорогуша. В общем, хорошо… Хотя, родной мой, не скрою: могли бы уделить больше внимания. Такого покойника, да еще сотрудника газеты, можно было пустить и на первую страницу. И потом, дорогуша, — что же это вы самое главное забыли?! О сборнике моих стихов «Разбитая Лира» совсем не упомянули! А стихи, между прочим, первый сорт. Был я офицером, проделал войну, имею Георгия, — и опять ни слова! Так нельзя, обидно было читать!

Много написал я в жизни некрологов. Но никогда еще покойник не торговался со мной и не попрекал за то, что его пустили на второй странице, в правом углу.

Только много позже, когда я пришел в себя и были сказаны все нужные и крепкие слова, выяснилось, как два подвыпивших литератора решили проделать «психологический эксперимент» с целью опечалить прекрасную даму и вызвать у нее угрызения совести. Миша лег спать, а его приятель, уже плохо соображавший, что делает, сообщил в редакцию о безвременной кончине поэта. Как могло случиться, что в госпитале никто не поинтересовался проверить названное мною имя покойника? Много людей умирает в Париже. Если приходит человек и спрашивает тело, значит и проверять нечего — надо идти в мертвецкую…

История на этом кончается. Миша Струев по сей день благополучно здравствует в Париже. Он пишет стихи, бывает на Монпарнассе и влюбляется. А некролог свой он бережно вырезал и вклеил в альбом, рядом с рецензиями о «Разбитой Лире».

Сосед с версальского авеню

Много лет назад я жил в Париже, на Авеню де Версай. Удивительное это было место, тихое, немного провинциальное, все в зелени. Много старинных особнячков, окруженных садами. По утрам здесь можно было услышать пение птиц, это в Париже-то!

И люди здесь жили особенные, неторопливые, все больше старомодные старички и допотопные старушки, от которых веяло уютом, кофеем-с цикорием и свежими круассанами. Старички шли в церковь к поздней мессе, а я направлялся в сторону Сены, — поглядеть на ленивые баржи, медленно ползущие против течения, посмотреть на рыболовов на набережной. Мудрое их терпение всегда меня умиляло: никогда в жизни я не видел, чтобы кто-нибудь поймал на Сене хотя бы самую захудалую рыбку, а рыболовы не переводились и не теряли надежды. Вероятно, это были мечтатели.

Исчерпав все доступные на реке удовольствия, я делал крюк и выходил на широкое авеню, неподалеку от двухэтажного домика, скрытого от улицы высоким забором. Домик мало чем отличался от всех остальных, — был он не очень старой, но и не новой конструкции; железные ворота всегда наглухо заперты, — открывались они только в тех случаях, когда хозяин выезжал в город на своем небольшом черном автомобиле.

Хозяина я хорошо знал по виду. Ему было лет под семьдесят, может быть даже немного больше. Седая бородка клинушком, брюшко, — хороший, аккуратный старичок. Мелкий рантье, отставной чиновник, что-то в этом роде. Всегда в черном, — черный костюм, черный котелок, холеные руки, не привыкшие к физическому труду. Я знал, что жена его умерла давно. Домом заведывала дочь, — молодая девушка, обрекшая себя на одиночество, ни с кем не встречавшаяся, чуждавшаяся людей.