Звездочеты - [8]

— А сами-то вы любили? — вырвалось у Максима.

— Любил? Любовь, она как костер. Горит, если поленья подбрасываешь. А если их, поленья, подбрасывать некому было, гордыня не позволяла? Все правильно — зола остается, пепелище ветром сдует, дождем прибьет, — где тот костер? Никакого тебе следа. А если следа не осталось, значит, ничего и не было. Ни человека, ни любви. И знаете, что еще? Нет ничего более мстительного, чем прошлое. Чуть притронешься к нему — ужалит в самое сердце. Миллион раз спрашивай: «Кто виноват?» — и никогда не ответишь, невозможно ответить.

Легостаев укрепил удилище в лодке, снял плащ и принялся набивать трубку табаком. Отсыревший табак долго не поддавался спичкам, от трубки вздымался невесомый прерывистый дымок.

— Сейчас главное — успеть, ползком нужно ползти, землю грызть, а успеть, в этом наше спасение, — вновь горячо заговорил Легостаев, раскурив трубку.

— Что успеть? — не понял смысла его слов Максим и в эту минуту вдруг увидел стоявших у палатки Ярославу и Жеку. — Проснулись! — радостно произнес он.

— Проснулись, — подтвердил Легостаев, обернувшись. — Ну а что толку? Все проворонили, все теперь им ясно — солнце светит так яростно, будто всю жизнь так светило. А вот как оно рождалось — в муках, в борьбе, и как эти муки и борьба обернулись для человека ликованием, светом, добром, — вот этого-то они и не увидели. Ну да что я заладил одно и то же! Вам еще доведется увидеть рассветы, да простится мне, и счастливые и горькие, и стоит ли жалеть о сегодняшнем, уже ушедшем, уже неповторимом? Посмотрите лучше, как к лицу вашей Ярославе ее красный платочек, никакие самые модные шляпки не заменят этот простой наряд, ей-богу! А Жека почему-то молчалива, видно, ее ошеломило солнце, что язычок-то и онемел…

Легостаев запыхтел трубкой, наслаждаясь табаком, потом, понимающе взглянув на Максима, прикипевшего жадным взглядом к берегу, где Ярослава и Жека носили сухие ветки к едва занявшемуся тихим дымком костру, заговорил снова:

— Вот вы, наверное, подивитесь моим разговорам, припишете их чудачеству одинокого человека, которому вдруг смертельно захотелось выговориться. Есть, есть такие чудаки, им обязательно нужен слушатель, причем такой, который бы не просто слушал, а изумлялся, восторгался, мучился вместе с ними. И не приведи господь, попадется им такой человек — они из него жертву сделают, да еще какую! Бывает, сами-то страдальцы уже немы к своим переживаниям, все у них уже отгорело, золой припорошило, так они других норовят к своим страданиям приобщить, да еще и удовлетворение в этом находят. Кто знает, может, и я из той же породы. Но вот о войне заговорил — поверьте в искренность мою — не потому, что пугать вас надумал или же омрачить решил ваш отдых, нет, просто захотелось, чтобы открыто, вот так, не мигая, взглянули в лицо правде. А в лицо ей ох как тяжко смотреть! Бывает, будто смолой кипящей в глаза плеснут, а ты смотри, смотри, пока смотреть можешь. Вот вы спросили: «Что успеть?» Многое нам надо успеть. И не только самолеты новые построить, танки — не танкетки, нет, их пора миновала, а настоящие танки — чтоб и броня, и скорость, и огонь — все было по нынешним временам, да получше и побольше, чем у Гитлера. Нет-нет, не только об этом речь. Успеть надобно и людей подготовить — не баюкать их, не усыплять — мол, в три дня шею ворогу скрутим, пусть только сунется, — а так, чтобы человек наш ко всему готов был, даже к затяжной войне. И наступать умел, да и отступать тоже, если вдруг придется.

— Отступать? — резко, не скрывая возмущения, спросил Максим.

— Может, и отступать, — упрямо, но спокойно погасил его вспышку Легостаев. — Может, и отступать. — Он снова повторил эти крамольно прозвучавшие для Максима слова. — Отступать тоже надо уметь, я ведь не о бегстве говорю, а об отступлении в военном значении этого термина. В гражданскую, например, мы тоже не только наступали. Приходилось и отступать — война была жаркая, не на жизнь, а на смерть. Но и отступая — верить в конечную победу.

— Я считаю, что в наше время даже само предположение об отступлении не только не вяжется с нашей военной доктриной, но само по себе кощунственно, — твердо отчеканил Максим. — Да если, к примеру, я ваши слова детям, своим ученикам, на уроках повторять буду, так кого я из них воспитаю? Так и к пораженчеству скатиться недолго. Неужто вы не понимаете?

— Да я не о том твержу, чтобы слова мои повторять, а о том, что на войну наш боец должен смотреть реально, — в ней и радость побед и горечь, пусть временных, поражений. Важно, чтоб врага одолеть, землю свою отстоять. Вот вы, ежели себя и учеников своих к мысли об одних победах приучите — небось в бою на десяток километров отойти придется, — почудится вам, что конец света пришел. Я об этом толкую.

— А я ясность люблю, — сказал Максим. — И правду. Одна правда есть и одна ясность. Двух не бывает. А по-вашему мудрено выходит. Вы вроде и за одну правду, и за другую — за каждую понемногу.

— Вот уж не в ту мишень палите. — В голосе Легостаева впервые явственно прозвучала искренняя обида. — В каких угодно — мыслимых и немыслимых грехах обвиняйте — все стерплю, со всем смирюсь. Только не в раздвоении души!