Звездочеты - [61]

— Здравствуй, отец! Что-нибудь случилось?

— Что у тебя случилось? — не понял его вопроса отец, и в его голосе прозвучала тревога. — Я спрашиваю, что случилось?

— Да нет же, это я у тебя спрашиваю, — как можно отчетливее проговорил Ким, боясь, что их внезапно могут разъединить и они так и не поймут друг друга. — Это я спрашиваю! Мама здорова?

— У нас все здоровы. — Голос отца был все таким же встревоженным и непривычным: Ким знал железную выдержку отца даже в самых отчаянных ситуациях. — А как ты?

— На все сто! — пытаясь развеять непонятную тревогу отца, ответил Ким. — Здесь закалка, как в Спарте. И представляешь, даже насморка ни разу не схватил.

— Это хорошо, — откликнулся Макухин, и Киму показалось, что отцу очень хочется сказать ему о чем-то самом главном и важном, но он все никак не решается это сделать. — И смотри учись по-настоящему, без дураков, стрелять, маскироваться, окапываться. Каждый день учись. Слышишь, каждый день!

— Все ясно! — весело воскликнул Ким, прерывая наставления отца. — Да что это ты за азбуку взялся? У нас политрук есть. И то же самое говорит, только куда ярче и образнее!

— Ладно, не петушись! — пробурчал отец. — Я тебе серьезно говорю, имею на то основания. Военную форму надеть — не шутка. А вот военным стать, чтоб в бою не мишенью быть, а бойцом, — это, петух ты мой расчудесный, искусство, талант, на труд помноженный.

— Все понял. — Ким не мог избавиться от удивления: отец, не любивший всяческих нравоучений, ворчавший на мать, сыпавшую по поводу и без повода наставлениями, советами и предупреждениями, вдруг повторяет и повторяет столь известные истины. — И не волнуйся, я тебя не подведу.

— Что ты сказал? — не расслышал отец.

— Не подведу тебя, говорю!

— Обо мне какой разговор? — возразил Макухин-старший. — Главное — ты себя не подведи.

— Да что ты меня агитируешь? — обиделся Ким. — Я же все понимаю…

— А ты слушай, — рассердился отец. — Слушай и на ус мотай. Может, мне не удастся с тобой больше поговорить.

— Ты уезжаешь?

— Я-то никуда не уезжаю. — Отец сделал нажим на «я-то». — А ты-то знаешь: обстановка как перед грозой.

— Конечно знаю. И газеты читаю каждый день.

— В газете всего не окажешь, — после паузы отозвался отец и вдруг без всякого перехода, как-то участливо спросил: — Ты, может, нуждаешься в чем?

— Что ты, я же на всем готовом!..

— Пайка хватает? Может, посылочку выслать?

— И не думай! — горячо воспротивился Ким.

— Да это я так… — замялся Макухин. — Понимаешь, мать просила выяснить. Она к тебе рвется. Приехать хочет, навестить.

— Пусть и не думает! — все так же горячо запротестовал Ким, в душе радуясь предчувствию возможной встречи с матерью. — Да меня же вдрызг ребята засмеют!

— Ничего смешного в этом не вижу, — запальчиво ответил Макухин, и Ким снова поразился, не узнавая отца: он, Ким, по существу, говорил сейчас его же обычными словами и вдруг натыкался на прямо противоположное мнение. Что с ним случилось? Ведь не мог же он за какие-то полгода стать совсем другим человеком? — И с каких это пор ты стал стыдиться матери? Жизнь, она из разлук соткана, угадай, когда свидишься… — Макухин внезапно осекся, будто горло перехватило петлей, но, видимо, взял себя в руки, и, чтобы сын ничего не заподозрил, поспешно добавил, оправдываясь: — Это тут посетители заглядывали. Да, кажется, я все тебе сказал. Держись, экзамены впереди! И пиши, петух, кукарекни хоть в открыточке, родители-то твои сердце имеют, а оно не железное. Ну, пока, тут мне по вертушке звонят.

— Маму поцелуй! — перебил его Ким, чувствуя, что отец собирается повесить трубку. — И пусть приезжает, если хочет!

Отец не ответил. Ким несколько раз настойчиво повторил «алло, алло», но Москва молчала. Он медленно и неохотно опустил трубку на рычаг.

Выйдя за дверь переговорного пункта, Ким остановился под раскидистой липой на слабо освещенном бульваре. Он никак не мог понять, почему отец вызвал его к телефону. Ким ожидал, что отец либо сообщит ему какую-нибудь новость, либо расскажет что-то очень важное и неотложное. Но нет, это был обычный разговор, какой можно было запросто изложить в одном из очередных писем.

И все же, чем больше вдумывался Ким в каждую фразу отца, тем все более не мог отделаться от медленно, но неотвратимо надвигавшегося на него волнения, И когда он вслух повторил слова отца: «Держись, экзамены впереди!», — вдруг осознал, что это не просто символика и тем более не стремление изобразить из себя этакого бодрячка-оптимиста, а серьезное напоминание о вполне реальных и, видимо, близких уже испытаниях.

Если бы Ким знал, что незадолго до разговора с ним отец читал пресс-бюллетень, предназначенный для редакторов, и что в его материалах было множество тревожных строк, из которых и между которыми можно было прочесть слово «война», то ему, Киму, была бы совершенно ясна и другая фраза отца: «В газете всего не скажешь». Но Ким не знал ничего этого и потому объяснил желание отца поговорить с ним, с одной стороны, тем, что тот соскучился по нему, а с другой — тем, что на этом разговоре конечно же настаивала мать.

И Киму вдруг, как никогда прежде, сильнее даже, чем в минуты расставания с родителями на станции у воинского эшелона, захотелось очутиться в Москве, в своей квартире, ощутить на своих плечах теплые ладони матери и испытующий, внешне хмурый взгляд отца. Захотелось побывать и в опустевшей теперь школе, походить по ее прохладным классам, постоять у доски, на которой им было исписано столько формул.