Звездочеты - [55]

— Вот это и был один-единственный раз. — Гельмут произнес эту фразу со всей искренностью.

— А вот морду тебе бить, птенчик, мы будем много раз, — почти весело пообещал следователь. — И все потому, что ты несмышленыш. Каждое слово из тебя приходится тянуть клещами. Ты не привык ценить время! — взревел вдруг следователь так, что, казалось, звякнули оконные стекла. — Время! Ты что же, воробышек, всерьез уверен, что ты у меня один? И может, ты станешь утверждать, что этот Эрих не читал тебе стенограмму Лейпцигского процесса? И что ты не был в восторге от речей Димитрова?

— Нет, я не был в восторге! — воскликнул Гельмут, и вновь стало тихо.

Потом Эмма услышала негромкий вопрос Гельмута.

— Вы его арестовали?

— Кого ты имеешь в виду, голубок?

— Эриха.

— Как же мы можем его арестовать, если ты, крошка, не называешь фамилии? Тебе известно, сколько в Германии Эрихов? Вот назовешь, и за все будет отвечать он. Ведь не ты ему читал стенограмму, а он тебе. Я тебя отпущу, и ты сможешь вернуться к своей Эмме.

Снова наступило молчание. «Теперь он конечно же догадался, что я донесла на него, никто больше не мог знать, что они читали стенограмму», — со смешанным чувством раскаяния и удовлетворения подумала Эмма. И, будто в подтверждение ее мысли, она услышала осторожный вопрос Гельмута:

— Господин следователь… она приходила к вам?

— Ты снова с вопросами, шалун? Может, мы поменяемся местами? Ты с такой завистью глазеешь на мое кресло!

Пауза была настолько продолжительной, что Эмма заволновалась: неужто Гельмут и впрямь онемел? Но он снова заговорил, теперь уже с непривычной для него твердостью:

— Записывайте, господин следователь. Я, Гельмут Рунге, читал стенограмму Лейпцигского процесса. Один. И не знаю никакого Эриха. Больше мне нечего вам сообщить.

«Боже мой, он наговаривает на себя!» — ахнула Эмма.

— Такие клятвы, котик, мне приходится слышать каждый день, — устало сказал следователь. — Только уж положись на нас, пупсик. Гильотина для таких, как ты, — награда. Тебе приходилось видеть человека, превращенного в натуральный бифштекс?

Следователь приказал увести Гельмута, и Эмма облегченно вздохнула. Потом неслышно приоткрылась не замеченная ею дверь, и к ней вошел поразительно тощий, казалось, состоящий из одних костей, обтянутых кожей, гестаповец. Несмотря на свою страшную худобу, он был розовощек и жизнерадостен. «Следователь», — догадалась Эмма.

— Я могу уйти? — спросила она, так как следователь стоял молча, точно привидение.

— Конечно, — невозмутимо взглянув на нее, сказал следователь. — Благодарю вас за столь патриотический поступок. И позвольте дать вам добрый совет. Чтобы обезопасить себя от всяких неприятных неожиданностей, изобразите все, что вы здесь уже рассказывали, на бумаге. И в интересах собственной безопасности отрекитесь от своего мужа. Его ждет не очень «веселенькое» будущее. В самой ближайшей перспективе. Не думаю, что вы сможете гордиться столь близким родством с подрывным элементом.

— Как удивительно точно совпали наши мысли! — торопливо воскликнула Эмма. — Я только что сама хотела попросить вас предоставить мне такую возможность. Дайте мне, пожалуйста, бумагу, я тотчас же напишу…

— В этом деле поспешность не менее вредна, чем медлительность, — стараясь придать каждому своему слову значимость, возразил следователь. — Такого года документ должен быть составлен в сильных и точных, не допускающих ни малейшей двусмысленности или неясности, выражениях. Напишите его дома, а завтра в десять утра вручите мне.

— Хорошо, — обрадованно сказала Эмма. — Прошу только учесть, что Гельмут вовсе не красный, он наговаривает на себя. Но его хотел совратить этот Эрих. Вы просто припугните Гельмута — и с него как рукой снимет, уверяю вас.

— Мы разберемся, — пообещал следователь. — Хайль Гитлер!

Выйдя в коридор вслед за Эммой, он пытливо наблюдал за ее вихляющей походкой.

На первом этаже с Эммой чрезвычайно любезно заговорил уже знакомый ей дежурный офицер гестапо.

— Я восхищен вами, — сказал он, и Эмма сразу же поняла, что теперь он вцепится в нее, как репей. — Такими женщинами, как вы, Германия может гордиться.

— Вы слишком преувеличиваете мои заслуги. — Эмме при ее непомерном тщеславии не так-то легко было прикинуться скромницей. — Я выполнила свой долг, только и всего.

— И все же я буду докладывать о вас лично нашему шефу. Такое старание не может остаться без достойной награды. И разрешите мне без дипломатических преамбул просить позволения навестить вас в вашем гнездышке.

— Я подумаю. — В глазах Эммы заплясали бесноватые искорки. — У вас ведь записан мой адрес?

— О, благодарю заранее, фрейлейн! Близость с такой женщиной, как вы, — моя давняя мечта. И знаете — он продолжил негромко, почти шепотом, — я готов удовлетворить ваше женское любопытство. Вы спрашивали, что за ребенок плакал здесь? Дело в том, что его мать — коммунистка. Во время допроса мы заставляли ребенка плакать и кричать, проситься к матери. Она, естественно, прекрасно слышала его крики, и, если бы во имя ребенка во всем нам призналась, мы разрешили бы ей прижать малыша к своей груди. Хотя бы на несколько минут. Не правда ли, смелый и весьма эффектный эксперимент! Должен признаться, что в его разработке есть и доля моего участия.