Звездочеты - [30]

И чем больше Легостаев уверял себя в том, что она испугалась, тем легче ему становилось на душе, но и тем никчемнее было это облегчение, будто он уличал себя в чем-то гадком, постыдном и недостойном.

«А в сущности, это так просто, — сверкнула в его голове страшная именно своей обнаженной простотой мысль. — Это так легко, если она не смогла. Значит ли это, что и я не смогу?»

Легостаев лег грудью на перила балкона. Раздался оглушительный грохот — он задел ногой железное ведро. Чертыхнувшись, он замер.

— Отец, — раздался тревожный голос за его спиной.

Легостаев обернулся резко, испуганно. Семен стоял перед ним в одних трусах, видно только что вскочил с постели. Длинные худые ноги белели в начинавшей редеть темноте.

— Ты с ума сошел, простудишься! — взволнованно заговорил Легостаев, легкими движениями руки выталкивая его с балкона. — На улице снег.

— Это — циклон, — послушно вернувшись в комнату, пояснил сын. — Обыкновенный циклон.

Он обнял отца за плечи и заговорил жарко, порывисто:

— Не надо, отец… И не вини ее…

— Перестань! — взорвался Легостаев. Голос его прозвучал грубо, непривычно для Семена. — Откуда ты взял, что я виню только ее? И кто просит тебя лезть с утешениями? Пока ты не переживешь этого сам, понимаешь, сам, как можешь ты говорить об этом? Не смей, слышишь, не смей!

— Хорошо, не буду, — смиренно произнес Семен и этой смиренностью и спокойствием покорил Легостаева.

Он повернулся, чтобы идти, но Легостаев остановил его.

— Постой. Она в Москве?

— Нет. В геологической партии. В Тюмени. Представляешь, они ищут нефть в Сибири. Гипотеза Губкина. И что характерно, многие ученые считают это прожектерством. Я читал, один, забыл фамилию, так и закончил статью: «Авантюризм в науке — самый дорогостоящий авантюризм».

— Значит, не в Москве, — будто подводя итог своим раздумьям, оказал Легостаев. — Иди, иди спать.

Семен ушел и тут же вернулся.

— Ты извини, но я тоже хочу спросить. Понимаешь, у друга в школе тоже вернулся отец. И тоже из Испании. С орденом.

Легостаев вышел в прихожую, открыл саквояж и, подходя к сыну, сказал:

— Дай руку.

Семен протянул руку, и Легостаев положил на его дрогнувшую ладонь орден Красной Звезды.

— Я был уверен, — прошептал Семен.

Утром так и не сомкнувший глаз Легостаев сказал сыну, что не может оставаться в доме один и что сегодня же уезжает в Тарусу, а как только наступит тепло, переберется в Велегож.

— Приезжай ко мне, хоть на денек, — попросил он сына.

Но сын не приехал, и с тех пор они больше не виделись.

Вернувшись в Москву, Легостаев узнал, что Семен принят в пограничное училище и уехал учиться. Переписывались они редко. Прошло два года, и Легостаев, прикинув по календарю, послал Семену телеграмму с поздравлением об окончании училища. Позже он узнал, что не ошибся — Семен действительно был произведен в лейтенанты и получил назначение на западную границу.

…Легостаев очнулся. Он вдруг вспомнил, какой гимн одиночеству пропел в свое время в Велегоже Ярославе и Максиму, и ему стало стыдно. Просто бравировал, хотелось блеснуть оригинальностью мысли, а получилось нечто несуразное и фальшивое. Да и не нужно было лезть к этим молодым, в чужой монастырь со своим уставом. Потому и вышло все так нелепо и глупо — молодые сбежали тогда, пришлось бежать и ему. Не жизнь, а какое-то сплошное бегство от жизни…

ГЛАВА ПЯТАЯ

Пете не спалось. Он долго ворочался в кровати. Было душно, табачный дым еще не весь вытянуло в раскрытое окно. Осторожно, чтобы не потревожить крепко спавшую, намаявшуюся за день Катю, Петя выбрался из постели, накинул на плечи куртку, прихватил электрический фонарик и вышел на крыльцо.

Над Немчиновкой стояла тихая, еще по-летнему теплая ночь. Вдали за лесом угадывались желтоватые огоньки Москвы. Гулко, будто у самой дачи, прогрохотал ночной поезд. В соседних дворах сонно перебрехивались собаки. Со стороны пруда доносился всплеск воды: то ли причаливали к берегу запоздалые рыбаки, то ли кто вздумал купаться. Звезды горели ярко, не мигая.

Петя чиркнул зажигалкой, закурил папиросу. Катя не любит жить уединенно, почти каждое воскресенье — гости. В ушах все еще слышались их голоса, обрывки разговоров, мелодии песен. Голова была тяжелой. «Ты, как всегда, малость перехватил, — мысленно, укорил себя Петя. — Пора знать меру, гений журналистики. Все идет отменно до того момента, пока в рот не попадет одна-единственная лишняя капля. Остерегайся лишней капли, король репортажа!»

Петя пребывал все в том же приподнятом, радостном состоянии, какое вселилось в него еще с утра и так и не улетучилось. Но все же было в его думах и такое, что вызывало чувство неудовлетворенности. «Устаешь от знакомых людей — каждый из них по-своему интересен, но в каждом — все давным-давно знакомо, наперед знаешь, что они скажут, какие взгляды будут отстаивать. Масштабы не те. И все — здесь, на месте, без всяких командировок в неизведанное. Пора тебе общаться с людьми крупными, уникальными, те одно слово промолвят, а уж чувствуешь — обогатился крылатой мыслью, как жар-птицей завладел. Мысль — это не собственность. Она принадлежит одному человеку, пока сидит, притаившись, в его черепе. Но стоит мысли вырваться на свободу, попасть на язык, как она уже принадлежит человечеству. Нет ничего ценнее в мире, чем яркая как молния мысль. Надо ездить в командировки, искать интересных, мыслящих людей, превращаться в пчелу, собирающую каплю меда с многих сотен цветков. Быть обычным, заурядным журналистом — стоило ли из-за этого появляться на свет? Ты чувствуешь, Петька, ты тщеславен! Ну и что за беда? Только бездари лишены тщеславия. Странно устроены люди! Знают прекрасно, что честолюбие движет человечество вперед, и тут же громогласно предают его анафеме. Да, надо идти к Макухину, надо проситься в дорогу, выбрать самый дальний маршрут — на Чукотку, в Каракумы, в Колхиду… Иного выхода нет — серятина засосет, с колыбели станешь профессиональным дачником, дилетантом и резонером. Самое время в путь — война отодвигается, что бы там ни пророчила Курт и Тимоша. Надо реально смотреть на жизнь. Да, завтра же к редактору. Макухин должен понять… Максим учитель, не журналист, да и то летом не сидит на месте. Максим… Что-то стряслось с ним, какой-то странный надлом в душе, ожесточенность. Что он сказал? Да важно ли то, что он сказал? Даже когда молчит, насквозь видно, что он изменился, стал сдержанным, даже скрытным. Впрочем, это может быть обыкновенная перемена характера, ничто не застывает на месте… Итак, к Макухину! А Катя? Как ревнует она его к командировкам! Для нее каждая его отлучка из дому — как проклятье, как неотвратимая беда. Но ее можно убедить, поймет…»