Звездочет поневоле - [50]
Шуга взбежал на ступеньки, ища в скрытном кармане ключи, прощался с терпением, а главное, были истрачены силы. И это прожитое им утро не принесло ему должного открытия, теперь он двигался, медленно поглощаясь отдышкой, и, подойдя к замку, не обнаружил явственных отличий. Сахарный уверенно открыл дверь, напрашиваясь все быстрее вовнутрь квартиры.
– Алло, Мансарда, – воображал он в пустоту, сбивчиво набирая повторно номер. Гудки не прекращались, и он снова задал цифры, но уже другие. «Добрый день, я бы хотел переговорить с Фотографом… Это его жена? Бывшая или… Уехали из страны? Надолго ли? Оставил ли он номер? Ничего… А он вообще вернется? Алло? Креветка, почему не берешь трубку? Зима давно кончилась, а ты по-прежнему прячешься! Верни мой чемодан, скотина!». «Алло, я бы хотел бы переговорить с Генриеттой Изо льда? Невозможно? Ах, она в отъезде… Переводит? „Бледные бабочки на ярком“… Что-что? И когда она планирует свое потрясающее возвращение? В год дракона… Алло? Алло, я бы хотел переговорить с господином Педантом? Позвольте, но я из редакции, мы договаривались с ним в отношении встречи». «Сожалею, но Педант погиб при трагичных обстоятельствах, больше я не могу вам ничего сказать…». Выскальзывает трубка, но он все же удерживает ее, в бок, упираясь рукой. «Сахарница… чтоб ее», – задумается Шуга, сидя в своей коридорной. «Вроде бы все, как и всегда, я проверил, вроде бы и никого и не было. Тогда зачем все это? И надолго ли все попрятались? Модные тараканы! Педант мертв, действительно мертв? Весьма непривычное значенье».
В одной из квартир в самом центре Земляного города, беспредельно открыты все окна настежь, из них доносится грохот, постукивания, выкрики, суровые просьбы, а вместе с тем и воланы тяжелых качественных штор красиво виднелись, не шевелясь, заманивая в неизвестную квартиру. Шуга впервые глядел в эти окна невысокого светлого особняка, что спрятался на центральных узеньких дорожках.
Возле входа столпотворение, он неслышно проникал сквозь толпу – тонкой осторожностью, мимо людского бранящегося выяснения, отметив про себя, что где-то рядом пробежала любопытная Борода. «И что, уже унесли? Уже? Унесли батюшку, унесли окаянного», – доносилось со всех сторон, Шуга заглянул к месту консьержа, неуверенно вступив на прилегающую ступеньку. Раскинутый белеющий особняк вмещал в себя четыре квартиры и был весьма свеж в своей реставрации, в особенности внутри, нескромно, но все напоминало театр. «Вы к кому?», – остановил вдруг наблюдавшего за происходящим нетрезво пахнущих страж. «У меня назначена встреча с господином Педантом», – с усердием отчитался Сахарный. «Журналистам здесь не место, освободите немедленно помещение», – заступался за непонятно что назначенный человек. «Вы меня неправильно поняли, сегодня утром я должен был общаться с погибшим, мне бы хотелось выяснить все происшедшие обстоятельства». Здесь подскочил маленький, толстенький старичок, с блестящей лысиной, он что-то распевал себе под нос, поправляя на себе белую рубашку с короткими рукавами и вдруг, обнаружив человека, известного ему, внезапно обрадовался. Шуга оправился, когда тот затряс его, запуская в объятья, окинув устроенный порядок, убежденно предупредил, что это свои и таких хороших людей следует любезно пропускать. «Шуга, и как это ты к нам? Ну, проходи, проходи», – восклицал старичок, заманивая в прихожую квартиры. «На вещи, чур, не заглядываться», – смешно предупреждал Сахарного, помогая пальцем. «Здесь, понимаешь ли, целый музей на дому. Гордо жил, гордо жил. Пяткой в пух, пяткой в пух», – причитал старичок, таща за собой Сахарного почти вприпрыжку, вдоль овального прихожего зала, не то гобеленный коридор встречал их своим вкусом. «Сейчас, я тебя яйцом угощу… глазурью», – ласково предложил старичок. «Не угрожайте», – заметил Шуга не всерьез, и рука старичка замахнулась на дубовые двери, он неслышно распахнул одну за другой, и они узрели широкие покои мертвеца.
«Глядишь?», – покосился старичок в сторону Шуги, пройдя дальше сквозь вездесущие раздробленные куски обвалившегося потолочного перекрытия. В спальне Педанта было не по-утреннему темно, вот только когда старичок раскрыл шторы, все сделалось более наглядным. Узоры светлого паласа были нарушены резко внушавшим красным в виде нелепых клякс, белоснежная кровать, предназначенная для жития восемнадцатого века, трещала под тяжестью озолоченной бронзы и хрусталя, еще издавая сложнейший звук, а в редком для Москвы особо высоком потолке светилась нескромная дыра. «Глядишь? Вот, как все и было, только барин в койку, как это вот царская громадина и накрыла его живьем, да ладно бы, во что другое влетела, так прям в голову и угодила, все мозги расплескались, вот это полотно, что с краю… Милое, правда? Все было уделано, в серых клетках Педанта».
Шуга медленно отошел назад, преодолевая поднятую пыль, всматривался в полотно, ранее принадлежавшее мадам Помпадур, он узнал черту кистей Фрагонара, заметив, в сомнении, что и вправду подлинник.
«Говорят, что комната-то отделана в стилях рока. Ой, нет… типа нет, рококо! Да верно, типа о-ля-ля», – метался старичок, подвязывая шторы озолоченными лентами.
"«Тогда я еще не знал, с чего начинать». Вечер выкинул на одинокую береговую дорогу, освещаемую нитью стреляющих фонарей, этот крепкий мужской силуэт. У подножья сплотилась ночь, готовая вырваться через секунды и облить его своей свежей густой краской. Навстречу вылетело желтое несущееся такси, будто появилось ниоткуда, почти задев идущего, что-то выкрикнуло и умчалось дальше, скрывшись за поворотом. В городе догорали свое последнее слово древесные пабы, полные игр отчаянной музыки. Бредя параллельно бунтующему берегу, человек в узком пальто ругался на обостренную осень и на то, что это город явный лимитчик, закрывающий свои веселые двери в довольно детское время, что наглядно не соответствует его стойкому духу.
"Едва подключив, он пытается что-то наиграть, но избегает струны, еще дремлет его касание в красоте сжатой руки. В том, как ему удается его шаманство, я мало что понимаю, оттого просто смотрю, поглощаясь его очарованием. И в этом есть терпение и все та же преследующая наше общее обстоятельство – банальность. Все продолжается, наше время течет, будто и вправду жизнь. Он опять совершает попытку, но в комнату кто-то любезно стучится. Мы одновременно смотрим в сторону дверной ручки, не задавая вопросов, и в этом есть все то же терпение и все те же изощрения банальности.
Книга движений – это паническая философия, повествующая о земных стенах, о тех, кого избирают в свое справедливое заточение, тем самым задав наиважнейший вопрос. Может ли формула духовного скитания быть справедливой в рамках земного счастья и чем она дорожит сама перед собой, глядя в самое дно своего реального проводника? Есть только волнующее стихотворное движение и его расчет перед выстраданной попыткой принять правильное решение либо послужить доказательством бессмертных явлений.
"Я понимаю уровень абсолют, когда стою в окружении нескольких тысяч дверей, что расположены в коридорах бесконечности, каждая дверь имеет свой номер и каждый номер настолько неестественен, что мне ощущается в этом некая математическая болезнь. «Безумная математика», – думаю я и поправляю свою весеннюю юбку в яркую оранжевую шахматную клетку. Благодаря темным цветам каждая несущаяся на меня дверь, словно обрыв, не то что-то новое созвучное с жизнью…".
"Идя сквозь выжженные поля – не принимаешь вдохновенья, только внимая, как распускается вечерний ослинник, совершенно осознаешь, что сдвинутое солнце позволяет быть многоцветным даже там, где закон цвета еще не привит. Когда представляешь едва заметную точку, через которую возможно провести три параллели – расходишься в безумии, идя со всего мира одновременно. «Лицемер!», – вскрикнула герцогиня Саванны, щелкнув палец о палец. И вековое, тисовое дерево, вывернувшись наизнанку простреленным ртом в области бедер, слово сказало – «Ветер»…".