Звездочет поневоле - [48]
– Так вы, говорите, звездочет поневоле? Прелестно. Завтра же, друг мой, завтра же… Уточняйте. Предлагайте… Да мы уже везде, где только можно! О нас вся страна уже знает, а главное же что? Помнит! Что потоп? Где? Знаю, так ведь ордена уже раздали. Мало что ли? Что жилые дома затопило? Обваливаются балконы? Что вы говорите… Девушку раздавило, жаль. Да, хорошо бы зарабатывала, зря под окнами ходила, ишь, куда захотела. Мы здесь сами неплохо справляемся. Нет у нас такой работы. Очень зря отказалась. Что вы говорите? Это мы знаем… Дети в школу не идут? Уточняйте… Предлагайте… Говорю же, мы отчитались, всем жильцам затопивших домов ордена уже раздали! РОздали, ховорю же … Тонут, тонут, это уж их дело! Этих, как их? Рук! Спасение, дело рук самих утопающих. Наша контора ордена раздала, извините, отчитались в срок! Естественно, телеграфом. Ждем. Чего ждем? Хорошего ждем. Нет, всего хорошего, для тех, кто с нами был. Весома! Люстра в мозгах? Что вы говорите?! Печальное известие… И куда же это все проваливаются? Неужели в преисподнюю? Что вы говорите? Попутались, вот попутались… А вы, вообще, чем там занимаетесь? Что, что? Приучать надо, чтобы лучше считали, работали. Подписи свои не зря ставили на липовых бумажках. В конце концов, пополняли ряды политических сообществ, чтоб примыкали как-то. Планы надо строить, планы! Куда, где, что, куда! Будете или нет, мать вашу, уточнять? Предлагать. Предлагать! Уточнять. Только, понимаешь ли, яйца крутите! Что? А это да, это да, это да… Что ж свято, вам воздастся. Вы уж позванивайте, донос не трос – не оборвется! (Смеется).
Человек в накрахмаленных манжетах повесил трубку и в хорошем настроении взялся за яйцо Фаберже.
«Произведи новые мысли, что принесут тебе успех и радость», – с усердием пробежало в его голове. Но вопрос не находил своего ответа, и ничто не давало ему покоя. Он провел редкий кастинг, осторожно перебирая претендентов мнимой вилкой, тщетно цеплялся за не суть дела. В голове всплыла мумия фараона, он вспомнил, что подобное должно найти свое место, как можно подальше от глаза людского, и не дай бог призвать представившуюся когда-то душу. Страх поражал его. Педант поджал колени, и дико заполнился кусочками тяжелого страха. Списки возможных некрасивых знаний терзали его своим существованием. «Да, я знаю!», – сидя за обеденным столом, воображал судебный процесс, мнимые приговоры, строгие голоса. Все уносилось в проблему, но буквально через мгновенье он смешно опомнился со словами: «Этому не быть». Он берет в руки шкатулку и вдыхает запах, оценивая прошлое. «Подчеркиваешь внутреннюю ущербность», – промелькнуло в его голове. «Почему? Да потому, что копишь богатства, покупаешь себе мнимую знатность, считаешь себя лучшим из лучших, быстрым из быстрых, одним словом: неуязвимым. Однако признайся в том, что ты – балда. Ты же Педант. Грязная твоя кровь, грязная. Кто это? Он испугался, встретившись с коридорным зеркалом. Кто-Кто? Твое эго, дружочек. Какой я грязный. Это всего лишь мой внутренний голос. Не успокаивай себя, я уже пролез в твои кости. О, какой же ты негигиеничный! Черт. Я знаю, что это черт. Это ты? Балда, ну какой же я черт. Черта и в помине нет, и тот сбежал, я же это… эго твое. Аллегория, мысли, будто аллегория. Все это фальшь, его нет, это всего лишь часть моего сценария о Сыне Истины, всего лишь… Арабески, гротески – тебе нравятся такие серпантины букв? Ничего не понимаю. Грязная твоя кровь, грязная. Мысли? Прочь! Ну, кто ты? Кто ты? Ты же прост, как валенок. Мать твоя глупость доярки, да отец твой крестьянский лапоть. Вообразил? Губу свою закатай. Игры в кости – стащил весь антиквариат Орлова. Вообразил себя наследником чужого времени? Того самого времени частью, которого тебе никогда не стать. Чужое это все, дружочек. Во всем пальцы мастеров, а твои-то глянь на них. Сплошное кураре! Сплошное кураре? Да, именно! Во вред смыслу. Во вред духу. Инвентарь таков не прощает – жгуч, хорош…Материя двигает, материя и задвинет. Отрешь свои пальцы, отрешь, во имя тех имен, что были проданы на ярмарку расстрела. Отрешь фаланги, умоляю! Землю тебе копать, да и вовек не расплатишься. Безумие? Я схожу с ума? Где моя ясность? Нет, дружочек, твое эго. Это твое эго. Стая твоя сущий сброд. Пишешь подобно вору. Строчки из чужих романов подворовываешь. Не твое это все. Вор! Лживый вор! Недоделок! В костер Педанта! Вор! Краденое слово у тебя на лбу написалось! Вор!»
Мысли сканировали ревущим людским хором, толпы влетали в его напряженный мозг, грязные нищие, грубые люди кричали имя его: Педант! Педант! Ползи, по глине! Ползи, и ешь землю! Мы желаем зрелищ, мы хотим твоего зрелища! Ползи. Ползи, Педант! Иначе в костер тебя! Мы хотим видеть, как ты ешь землю, от которой отреклась природа твоя! Ешь ее! Ешь эту землю, Педант! Упав во мраке на пороге глубокого коридора, пытаясь сдержать затвердевшей гримасой доносившийся хор из его извилин, он начинает неуверенно ползти, вставая на четвереньки, по безупречным паркетам преодолевая широту каждого трудного для него метра. Ему кажется, что он ползет по водянистой коричневой глине, ему грезится ледяной режущий дождь, гуляющий по его спине. Он становится маленьким и беззащитным и, все более боясь своего воображаемого облика, немеет в клетку, бесполезно останавливая поезда, летящие в его голове. Внезапностью предстала перед ним Генриетта, с криком повернув на себе кольцо, она прокричала ему: Педант, быстрей! Во имя всего того мяса, что было продано с молотка! Ползи быстрей! Он слышит детский плач и, содрогаясь, вырывает свой ужин на паркеты, неуверенно вползая в спальню – летит в ущелье, вырубаясь.
"«Тогда я еще не знал, с чего начинать». Вечер выкинул на одинокую береговую дорогу, освещаемую нитью стреляющих фонарей, этот крепкий мужской силуэт. У подножья сплотилась ночь, готовая вырваться через секунды и облить его своей свежей густой краской. Навстречу вылетело желтое несущееся такси, будто появилось ниоткуда, почти задев идущего, что-то выкрикнуло и умчалось дальше, скрывшись за поворотом. В городе догорали свое последнее слово древесные пабы, полные игр отчаянной музыки. Бредя параллельно бунтующему берегу, человек в узком пальто ругался на обостренную осень и на то, что это город явный лимитчик, закрывающий свои веселые двери в довольно детское время, что наглядно не соответствует его стойкому духу.
"Едва подключив, он пытается что-то наиграть, но избегает струны, еще дремлет его касание в красоте сжатой руки. В том, как ему удается его шаманство, я мало что понимаю, оттого просто смотрю, поглощаясь его очарованием. И в этом есть терпение и все та же преследующая наше общее обстоятельство – банальность. Все продолжается, наше время течет, будто и вправду жизнь. Он опять совершает попытку, но в комнату кто-то любезно стучится. Мы одновременно смотрим в сторону дверной ручки, не задавая вопросов, и в этом есть все то же терпение и все те же изощрения банальности.
Книга движений – это паническая философия, повествующая о земных стенах, о тех, кого избирают в свое справедливое заточение, тем самым задав наиважнейший вопрос. Может ли формула духовного скитания быть справедливой в рамках земного счастья и чем она дорожит сама перед собой, глядя в самое дно своего реального проводника? Есть только волнующее стихотворное движение и его расчет перед выстраданной попыткой принять правильное решение либо послужить доказательством бессмертных явлений.
"Я понимаю уровень абсолют, когда стою в окружении нескольких тысяч дверей, что расположены в коридорах бесконечности, каждая дверь имеет свой номер и каждый номер настолько неестественен, что мне ощущается в этом некая математическая болезнь. «Безумная математика», – думаю я и поправляю свою весеннюю юбку в яркую оранжевую шахматную клетку. Благодаря темным цветам каждая несущаяся на меня дверь, словно обрыв, не то что-то новое созвучное с жизнью…".
"Идя сквозь выжженные поля – не принимаешь вдохновенья, только внимая, как распускается вечерний ослинник, совершенно осознаешь, что сдвинутое солнце позволяет быть многоцветным даже там, где закон цвета еще не привит. Когда представляешь едва заметную точку, через которую возможно провести три параллели – расходишься в безумии, идя со всего мира одновременно. «Лицемер!», – вскрикнула герцогиня Саванны, щелкнув палец о палец. И вековое, тисовое дерево, вывернувшись наизнанку простреленным ртом в области бедер, слово сказало – «Ветер»…".