Звездочет поневоле - [4]
– С тем, что ваш мир разрушен, – настаивали круглые очень близко поставленные глаза. – Однако я также сказал, что есть варианты его торжества и продления.
И здесь Июнь Июлич, почувствовав резкое недомогание и острую боль в груди, свернулся вмиг и присел на каменную ступень.
– Ну вот, а вы боялись, воображали избежание. Зачем? Всем всё и так понятно. Деньги к деньгам, истина к истине, а вам, друг мой, на скамеечку! Да на свеженькую, вы же русская Терпсихора! Устроитель танцевальных забав! – ублажал некий Пятнышко, уводя Июня Июлича к скамье.
– Друг мой, вспомните же, наконец, как в ожидании зимней сказки вам подали мятный чай со льдом и вы на третьем уровне одного уютного особняка, за шелковой дымчатой ширмой вдыхали тональности мускуса, меда, амбры, что были скрещены в каплях эссенции на ваших запястьях и шее. Бредили персональной тюрьмой, что уж совсем вразрез с вашей блудницей-совестью, а также вас посетила мысль особенной атмосферы, и спустя месяц вы уже были на пути к апельсиновым рощам. Но согласитесь, что это было уже после того, как сам Февраль Сатанинский протянул вам свою могущественную руку.
Июнь Июлич, кажется, вспомнил говорящего ему в ухо человека, хотя и с отвратностью, причину которой он для себя так и не определил, как, впрочем, и появление этой внезапной боли и немощи.
Это был преднамеренно одинокий для него вечер. Он отключил телефон, что болтался у него в правом кармане брюк, спустя час последовал и второй, тот, что под сердцем во внутренней стороне пальто. Был зимний вечер, конец февраля, он выплатил ссуду и брел вдоль витрин, минуя шизофрению и трафик. В месте, где он закажет спустя несколько минут ризотто с соусом из устриц, его никто не ждал, однако знали как постояльца. В те минуты он сам не мог ответить себе на вопрос, почему сделал именно так, это было бессознательное время того, как невыносимо захотелось ему выйти вон из информационной эпохи. И верите ли вы или нет, но Июню Июличу, по правде сказать, вдруг расхотелось вот так банально делать деньги. Он даже задумался о тенях великих художников и отчего-то припомнил яркий «Нокаут», как обильное цветение роз. Вы скажете: «Это подлинная йога, это дух пробудился, это промысел Божий», но как только Июнь чертыхнется, поскользнувшись нелепо, сам Февраль Сатанинский удержит его под руку со словами: «Именно так и заключаются вечные сделки».
Июнь обольстился перед крепкой рукой, это напомнило ему новогодний сюрприз, итогом которого станет утренний пунш. «В самом деле, от праздника вам не уйти, я предлагаю вам пройти вовнутрь», – пригласил Сатанинский, отпуская руку спасенного, и внезапно исчез, словно запах. Сам же Июнь, не обращая внимания на стечение обстоятельств, растворился в оживленной, сосредоточенной на своем атмосфере. «Не вздумайте это воровать…», – кто-то шепнул ему, когда он слизывал каплю темного меда с глубины крохотной серебряной ложечки для десерта.
«Мой мозг не культивирует гостеприимство», – отвечал сам себе, посмеявшись, расслабленный во всю плоть Июнь. «Думаешь, что дьявол способен спасать?», – продолжало что-то близкое ему.
«Я думаю о винопитии и полинезийском закате», – продолжал Июнь.
«Нет, ты не можешь об этом думать, потому что это не мучительный выбор, это только способ, как отдохнуть голове. Июньььь…», – затянуло что-то в самые раковины, будто карало его своим шепотом.
«Здесь самые крутые парни, я не потеряюсь, это всё мое», – и он дотянул мятный чай, возжелав что-то более существенное, как ему казалось.
«Ты шел, источая мысли, я гнал тебя, ты должен был упасть. Паденье стало бы твоим предлогом, твоей особой возможностью, твоим счастливым билетом, зачем ты позволил дьяволу спасти себя? Он увел тебя от Его дороги».
«Кто ты?», – замешался Июнь, сам в себе перепрыгнув самую высокую планку страха. «Чья дорога? Я на своем месте всё, что желал, всё поменял в своей жизни».
«Зачем глубоко думать о том, что улизнуло от тебя, что недоступно тебе. Почувствуй свои руки, они влажные, как твои скорые слезы».
«Счастье очень хрупкий фонарик, бывало, так поманит издалека, заразит своим духом, надеждой, а после пропадет с горизонта, словно кто-то украл, не то подло унес в неизвестность».
С тех пор он всё чаще слышал какого-то нового себя. Посылая флотилии, наполненные оправданьями, в самое сердце, списал всё на миражи своего возможного сифилиса. «Да, бессонница, голос изнутри… Вряд ли я посланник Бога. Это просто бактерия, вращающаяся вокруг своей оси». Идя прочь, Июнь осознавал, что нечто удерживает его здесь, или же нет, скорее нечто пригласило его сюда. «Кто эти скелеты, лики? Эти кто имеют послевкусие своих присутствий, язык весь связали своим „вяжет“ хурмы начинки кожицы». Его вина революционирует в истребленье, одни сожаленья остались, одни пересчеты, что не догнал, что не успел. Заморозит глаза своим безразличием, достанет пальто из пустого шкафа, выпьет немного сухого вина, хотя очень желалось сладкого, и вполне гармоничен с теми, кто изменяет мир. «Да на тебе эту власть! Отравись, наконец, иуда! Тебя злит, оттого что кто-то способен думать лучше, чем ты. Разум может быть только у тех, кто содержит свой дух в чистоте, всё остальное лишь попытки физических напряжений, сочетаемых с работой центральной нервной системы. Обыкновенная физика. Дистиллированная насыщенная полезными элементами вода с ценой, более чем минимальный оклад, в отношения разума не спасает».
"«Тогда я еще не знал, с чего начинать». Вечер выкинул на одинокую береговую дорогу, освещаемую нитью стреляющих фонарей, этот крепкий мужской силуэт. У подножья сплотилась ночь, готовая вырваться через секунды и облить его своей свежей густой краской. Навстречу вылетело желтое несущееся такси, будто появилось ниоткуда, почти задев идущего, что-то выкрикнуло и умчалось дальше, скрывшись за поворотом. В городе догорали свое последнее слово древесные пабы, полные игр отчаянной музыки. Бредя параллельно бунтующему берегу, человек в узком пальто ругался на обостренную осень и на то, что это город явный лимитчик, закрывающий свои веселые двери в довольно детское время, что наглядно не соответствует его стойкому духу.
"Едва подключив, он пытается что-то наиграть, но избегает струны, еще дремлет его касание в красоте сжатой руки. В том, как ему удается его шаманство, я мало что понимаю, оттого просто смотрю, поглощаясь его очарованием. И в этом есть терпение и все та же преследующая наше общее обстоятельство – банальность. Все продолжается, наше время течет, будто и вправду жизнь. Он опять совершает попытку, но в комнату кто-то любезно стучится. Мы одновременно смотрим в сторону дверной ручки, не задавая вопросов, и в этом есть все то же терпение и все те же изощрения банальности.
Книга движений – это паническая философия, повествующая о земных стенах, о тех, кого избирают в свое справедливое заточение, тем самым задав наиважнейший вопрос. Может ли формула духовного скитания быть справедливой в рамках земного счастья и чем она дорожит сама перед собой, глядя в самое дно своего реального проводника? Есть только волнующее стихотворное движение и его расчет перед выстраданной попыткой принять правильное решение либо послужить доказательством бессмертных явлений.
"Идя сквозь выжженные поля – не принимаешь вдохновенья, только внимая, как распускается вечерний ослинник, совершенно осознаешь, что сдвинутое солнце позволяет быть многоцветным даже там, где закон цвета еще не привит. Когда представляешь едва заметную точку, через которую возможно провести три параллели – расходишься в безумии, идя со всего мира одновременно. «Лицемер!», – вскрикнула герцогиня Саванны, щелкнув палец о палец. И вековое, тисовое дерево, вывернувшись наизнанку простреленным ртом в области бедер, слово сказало – «Ветер»…".
"Я понимаю уровень абсолют, когда стою в окружении нескольких тысяч дверей, что расположены в коридорах бесконечности, каждая дверь имеет свой номер и каждый номер настолько неестественен, что мне ощущается в этом некая математическая болезнь. «Безумная математика», – думаю я и поправляю свою весеннюю юбку в яркую оранжевую шахматную клетку. Благодаря темным цветам каждая несущаяся на меня дверь, словно обрыв, не то что-то новое созвучное с жизнью…".