Звездочет - [66]

Какой страшной может быть музыка, когда в ней звучит только боль. Выглядывает удивленное лицо старого адмирала. Он смотрит на мальчика со страхом, даже не подозревая, что его глаза так красноречиво выдают этот страх — смешанный с сомнением и настороженностью. Своей музыкой Звездочет торопливо выкладывает ему все то, что хотел сказать. То, что звучит, вонзается преступным ножом в покой бухты и отдается отголосками эха, фальшивыми, как сама ложь. Выворачивается наизнанку, открывая свою пустоту и бессмысленность, как бывает, когда мы слепо влюбляемся в пустой бред. И все эти унижения, страсти и раздумья, которые вплетаются в мелодию и кружат в воздухе, срываются в конце концов в пропасть непомерной беды, как в вечность морских глубин.

Он заканчивает, сам не ведая, что это было, в ошеломленном молчании адъютантов и офицеров, наполняющих террасу. Адмирал берет его за локоть и отводит в угол, где никто не может их услышать. Он выбрал мальчика, чтоб сказать ему то, в чем не решается признаться никому, даже своим самым близким товарищам. Этот человек ледяной змеиной проницательности исповедует мораль, невозможную на практике. Отрешенный от мира эстет и одновременно начальник разведывательной службы, он холодно изучает войну, наклонившись над ней, как над кратером вулкана. Он не способен ужасаться. В его замороженный взгляд не проникает чужая кровь, стекает, как капли дождя по оконному стеклу. Его бесстрастная ясность не приемлет трагедии. Он просто говорит, что ему неприятна эта война, где ему выпало сражаться, как он убежден, в лагере тех, кто не прав и кто поэтому будет побежден.

Когда Звездочет возвращается в отель «Королева Кристина», Дон поджидает его в саду.

— Канарис пил? — спрашивает она.

— Ты так точно пила.

— Что тебе сказал старик?

— Ничего.

— Ты воображаешь, что будешь вести со мной двойную игру?

Он пожимает плечами. Он считает, что не должен выдавать клиента — настоящего любителя, который на мгновение уступил слабости.

В следующие месяцы, пока оркестр выступает в Альхесирасе, Звездочет и Дон не пытаются достигнуть прежнего взаимопонимания. Оба согласны лишь в одном: это другой должен сделать первый шаг навстречу и представить объяснения. При отсутствии желания понять друг друга растет недоверие. Она продолжает передавать ему новости от отца, раздраженно покачивая в пальцах рюмку «порто-флипа». Теперь она принимает отчужденный тон, который звучит особенно бесцветно, если вспомнить ее былую страстность. Любой предлог хорош, чтоб уклониться от этих встреч, тяжелых для обоих. Ясно, что она не хочет больше делиться с мальчиком своими любовными переживаниями. С другой стороны, и ему надоело выслушивать пошлости о том, как она любит отца. Звездочет скучает по очарованию и нежности, которые вызывали у него рассказы о магии отца, и он предпочитает обратиться к другим источникам, например к контрабандистам, чтобы узнать что-нибудь о нем, без необходимости выносить эти светские беседы с Дон.

С тех пор как однажды он встретил Фридриха на пляже, пожирающего глазами корабли, манящие свободой, они возобновили свой обычай часами бродить вдвоем по городу. Всегда найдется какой-нибудь повод, чтобы затеряться в космополитичных улицах Альхесираса, в которых, как в номерах, сдающихся на ночь, гнездятся тысячи мимолетных историй. Им нравится совать носы в эти мелькающие мимо жизни, достойные, может быть, лишь одного проворного фотоснимка. Возможно, потому, что им страшно быть одним, им интересны чужие драмы, этот вихрь несчастий, эта стая раненых птиц, улетающих из Европы. Иногда они вдруг обнаруживают себя слишком тесно прижавшимися друг к другу. Чтобы оправдаться перед самими собой, они провозглашают экзальтированную дружбу и всячески подчеркивают свое товарищество, что втайне приводит их в отчаяние, особенно Фридриха. На него периодически нападает беспричинная меланхолия, и Звездочет не знает, что делать.

Случай нарушает это нестабильное равновесие.

В один прекрасный день море разглаживается. Поверхность воды выравнивается с подозрительной покорностью. И через несколько мгновений налетает бешеная буря. Торговые суда, стоявшие на приколе в окрестностях Гибралтара и сорванные с якоря ураганом, взмывают носами над дьявольской чередой бездн, падая в них и снова возникая в сплошном водопаде стекающих струй, пока наконец их не выбрасывает на мель возле пляжа Ринконсильо. Когда экипажи их покидают, а огни гаснут, волны продолжают завывать возле них и биться в борта.

На рассвете бухта успокаивается, и легкий ветерок обнюхивает оцепеневшие корпуса. Некий коллективный импульс — порождение голода и отчаяния — встряхивает город. Все население в полном составе, зажмурив глаза, бросается в воду, словно сойдя с ума. Кажется, что они бегут по воде. Они прыгают, толкаясь, на палубы. Работают локтями, чтоб первыми прорваться к дверям, ведущим в каюты и трюмы. Захлебываясь, но не переставая сжимать добытые сокровища, возвращаются на пляж. Мокрые, ослабевшие, счастливые, высмаркивают соленую воду. Нагружены консервами, обмундированием, напитками, шоколадом, бутылками с водой, лекарствами. Некоторые удивляются, ступая на твердую землю: «Ну надо же! Я ведь сроду не умел плавать!»