Звездный час майора Кузнецова - [17]

— Теперь о бабах забудь. До конца войны.

— Разве ж о них забудешь?..

Кузнецов был рад этой встрече на дороге. Она отвлекала внимание от гудящих ног, заставляла думать о том, что если уж женщины мобилизованы, то мужчинам грех жаловаться на усталость.

Когда авангард — первый батальон, усиленный полковой артиллерией и минометами, — целиком втянулся в лес по ту сторону поля, а артиллерийский дивизион, двигавшийся следом, только вошел в деревню, в небе послышался надрывный вой «юнкерсов». Они носились над полем, над деревней, над толпами женщин, почему-то убегавших от вырытого ими рва. Взрывы колотили землю, вскидывали частые черные столбы. В короткие промежутки между взрывами вплетался сжимавший душу многоголосый стон, долетавший невесть откуда. А потом вдруг что-то завыло истошно. Непонятный, никогда не слышанный прежде вой этот словно ввинчивался в голову тупой нестерпимой болью. И приходилось зажимать уши, прятать голову в жесткую траву, чтобы не обезуметь, не вскочить и не бежать куда попало.

Кузнецов видел, как у шофера, лежавшего рядом, задрожали руки и пальцы заскребли дернину. Он положил ему ладонь на спину, похлопал успокаивающе:

— Этого как раз и не следует бояться. Это — пугала. Бочки железные бросают, с дырочками.

Он сам только сейчас вспомнил рассказы об этом новейшем немецком изобретении. Но осознание причины страшного рева, сотрясающего небо, не успокоило. Нервы не слушались.

Вой резко оборвался. И стал слышен угасающий гул самолетов и крики раненых. Кузнецов поднялся, увидел бегущего к нему от леса старшего лейтенанта Байбакова.

— Товарищ майор, комбата убило, капитана Остапенко.

— Принимайте командование батальоном! —приказал Кузнецов. — И вперед, вперед, быстрей и дальше.

Байбаков козырнул и побежал к лесу, но вдруг остановился, крикнул издали:

— Не уберег я Модеру, товарищ майор!

— Торопитесь, Байбаков!

Кузнецов вскочил в коляску и помчался назад через деревню. Единственная улица была усыпана сорванными с деревьев ветками, досками от заборов. Посреди деревни дымила, загоралась изба. Раненая лошадь лежала неподалеку, била копытами воздух, и ездовой красноармеец, рискуя попасть под копыто, суетился возле, выдергивал постромки, не догадываясь, что можно разом остановить эту агонию, пристрелив лошадь.

Все это мелькало в глазах, но запоминалось надолго. Кузнецов не останавливался, торопился к штабу, чтобы скорей разослать посыльных с приказами спешить, форсированным маршем, бегом, если нужно, пересечь поле, уйти, затеряться в лесах, пока самолеты не вернулись.

У амбара он решительно схватил водителя за плечо. Бомба разворотила угол. Виднелись сметенные к стене матрацы с пучками соломы, торчавшей из рваных ран на полосатом полотне. Две девушки, плача навзрыд, собирали уцелевшее имущество, то и дело с испугом взглядывая туда, где бесформенной кучкой уложены были окровавленные, истерзанные взрывом трупы. Отдельно в измятой траве лежала нога, неестественно длинная, белая, как бумага, похожая на манекен с магазинной витрины. На осевшей крыше Кузнецов увидел нечто вроде большой бабочки, покачивавшейся на ветру. Присмотревшись, узнал белый бант веселой девчушки и ее косу, узнал и понял, что это такое — черное и бесформенное, прилепившееся к серой дранке крыши. Он почувствовал тошноту, быстро опустился в коляску и нетерпеливо махнул шоферу, чтоб ехал.

«Пусть все пройдут мимо этого амбара, — думал он. — Пусть озлобятся. Слишком добры мы, слишком...»

В тот день Кузнецов впервые изменил своему давнему правилу — обедать вместе со всеми из солдатского котла. Он вообще ничего не мог есть, отказывался, ссылаясь на отсутствие аппетита, маялся, старался спрятать в служебной суете стыд за свою слабость.

В тот день война повернулась к нему еще одной гранью. Понимал, что настоящая война далека от кинематографических красивостей, что в ней — кровь и грязь. И вдруг узнал: первое столкновение с кровавой изнанкой войны действует совсем не возбуждающе.

Когда долог переход и усталость тяжелит тело, когда утомляет монотонность движения, мысли начинают жить своей жизнью, бегут сами по себе, освещая лучом воспоминаний порой самое неожиданное. Кузнецову вспомнилась знакомая женщина — врач санчасти погранотряда. Она рассказывала, как трудно привыкала к виду крови и всякой слизи живого. На первом курсе медицинского института не могла даже препарировать лягушек. Тогда преподаватель взял ее за локоть и силой опустил руку в шевелящуюся массу аквариума, где были лягушки. Она чуть не потеряла сознание, почувствовав упругие скользящие лапки на своем запястье. Но с того раза начал гаснуть в ней панический страх перед вскрытыми трепещущими внутренностями.

«Как же с тезисом — учить тому, что необходимо на войне? — думал он. — Значит, боец, умеющий стрелять да хорошо ходить в строю, еще не боец? Но как и где в мирное время приучать к виду крови? Как научить равнодушию к смерти, ожесточенности души? Да и надо ли воспитывать ожесточенность?..»

Из всех этих дум, возвращавшихся к Кузнецову, когда спадала напряженность тысяч забот, он вынес одно убеждение: нельзя необстрелянные роты сразу вести в наступление. Теперь он не боялся за полк, когда в небе слышался прерывистый вой «юнкерсов». Теперь он желал хотя бы немного постоять в обороне, чтобы бойцы могли привыкнуть к тревожному ощущению близости этой пропасти, называемой передним краем. В беспокойстве, преследовавшем его, было одно утешение: в полку много пограничников. А человек, ходивший по дозорной тропе, знает, что это такое — близость чужого и опасного. Пограничник не растеряется в неожиданной ситуации, справится со стихией неуверенности, если она вдруг выплеснется из неведомых глубин встревоженной психики.