Звездные гусары: из записок корнета Ливанова - [3]

Полк наш был расквартирован тогда в местечке у оазиса Сой, на островке зелени и свежести, окруженном со всех сторон желто-лиловой степью. Степь в этих краях отнюдь не голодная – на ней круглый год произрастает особая сочная колючка, весьма пригодная для прокорма многочисленных стад бээков и мээков, каковых разводят местные замиренные жители. Владеет оазисом знатный человек из семьи Куш. Все мужчины этого рода носят имя Куш, а женщины, включая наложниц, называют себя Куша. Старшая дочь хозяина – красавица неописуемая. У нее темно-коричневая кожа и золотистые волосы, зубы и глаза, что является у варучан признаком высокого происхождения и образцом чистейшей прелести. Она, бесспорно, служит предметом рыцарского обожания большинства холостых офицеров, но при этом держит себя с особой благородной скромностью, свойственной слаборазвитым народам. Про нее корнет Лимонов, вздыхая, говорит: “Эх, хороша Куша, да не наша!”

Новичку в этих местах особенно интересно наблюдать взаимное проникновение культур, характерное для гарнизонной жизни на отшибе. К примеру, местная знать перенимает земную моду и привычку к мебели, переходит в православие, выписывает с Земли рояли и отправляет своих детей учиться в Московский университет и Александровский лицей. Офицеры же, напротив, обзаводятся просторными дохами, островерхими шапками из шкур, закупают и развешивают по стенам целые арсеналы местного оружия, приучаются пить дзыгу – род хмельного кумыса – и курят трубки здешнего производства.

Князь Мшинский прослыл снобом потому, в частности, что упорно не желал обзаводиться местным гардеробом, оружием и не пил дзыги, предпочитая французский коньяк. В офицерском клубе он бывал редко, еще реже посещал товарищей на квартирах. Раз в два месяца, согласно обычаю, он задавал обед, проходивший в чинной и манерной обстановке. После обеда следовал неизменный клопштос, в который он обыкновенно проигрывал небольшие суммы.

Будучи уже произведенным в корнеты, я поинтересовался у своего товарища Лимонова, отчего князя не бойкотируют при явной к нему нелюбви.

– Ротмистр – человек необычайной храбрости и в деле часто рискует собою, прикрывая людей, – ответил корнет Лимонов. – Его не любят, но уважают. Неизвестно, что лучше. Фоссу Асту, к примеру, любят, но не уважают. Кто бы хотел поменяться с нею местами?

– Это вздор, будто князь – храбрец, – заявил подпоручик Миногин. – Просто он до того недалек, что даже не может вообразить, будто его убьют. Вот он и не боится. А как он воюет – это смеха достойно. Словно фехтует на спортивных рапирах. Штурвал держит двумя пальчиками. Бьет одиночными выстрелами. Пиф! Паф! Тьфу!

– Но ведь метко бьет, – возразил Лимонов. – В последнем бою – шесть сбитых вражеских глайдеров. Не шутка.

Этот довод, впрочем, не убедил подпоручика.

Были у князя Мшинского и откровенные антагонисты. Среди них особенно выделялся поручик Андрей Спицын, человек образованный широко, но поверхностно, ревнивый к службе, но не удачливый, умный, но какой-то злой. Даже доктор Щеткин, которому по званию положено быть нигилистом и циником, усмехался в усы и часто удивлялся: “Черт знает что ты говоришь, Андрюша”.

Однажды я оказался свидетелем довольно неприятной сцены. В курительной велся разговор, переходивший уже на высокие тона.

– Это е’унда, – раздраженно морщась, говорил князь. – Каждому известно, что п’авильно п’оизносить “п’ог’аммное обеспече́ние”. Только нижние чины и к’епостные п’ог’аммисты гово’ят “обеспе́чение”.

– А я утверждаю, что носителями языковой культуры являются дикторы телевидения и актеры, – толковал Спицын, двигая желваками. – И если диктор мадемуазель Цветкова говорит “обеспе́чение”, значит, такова языковая норма.

– Те’евидение и культу’а – две вещи несовместные, – отвечал ему Мшинский. – Вы, гоубчик, те’евизо’-то поменьше смот’ите. А там и гово’ить научитесь.

– “Говоить” я умею не хуже всякого.

– А вот и хуже!

– Но театр-то, театр вы же не будете отвергать! – кипятился Спицын. – Что же, по-вашему, театр уже не храм искусства?

– Х’ам-то он х’ам, но искусства ли? Кошма’но тепе’ича иг’ают. Воют, исте’икуют…

– Людям нравится.

– Кото’ым? Тем, чтэ в людской сидят? Хэ.

– Да что вы говорите такое!

– А вы чтэ гово’ите?

Вокруг спорщиков сгущались тучи табачного дыма, и один раз мне померещилась даже острая молния, блеснувшая меж ними. Полковник Комаров-Лович, предупрежденный кем-то из офицеров, явился рассеять грозу.

– Невероятно! – напустился он на них. – Двое взрослых мужчин, боевые офицеры, однополчане, ссорятся – и из-за чего? Из-за пустой вещи, из-за фука какого-то. Немедленно помиритесь, а то оставлю за обедом без сладкого.

Князь Мшинский повел плечами и кисло улыбнулся. А поручик Спицын очень нехорошо прищурился, словно хотел сказать: “Нужен более серьезный повод для ссоры? Хорошо же”.

Весь вечер он внимательно следил за ротмистром и ловил каждое его слово, собираясь придраться не на шутку. Но Мшинский оказался умнее и не раскрыл рта, а только кисло улыбался с таким видом, будто держал на языке что-то неприятное.

Второй раз они сцепились, обсуждая способ приготовления сибирских пельменей. И снова полковник замирил их, угостив пельменями по собственному рецепту. В третий раз, на квартире у штаб-ротмистра Алтынаева, поручик Спицын раскритиковал портсигар, лежащий на столе.