Звездные гусары: из записок корнета Ливанова - [21]

Но Лина предпочла меня…

Я знаю, что она сделала это не из-за моего титула. Она просто меня любила. Никогда не забуду этого дня! Услышав наше признание, бедная девочка густо покраснела, опустила голову и вдруг заплакала. У Бельского сразу задергалась щека. Он как-то машинально потянулся к Лине рукой, чтобы погладить по плечу или подать ей платок, не знаю, но вдруг Лина вскинула голову и, глядя огромными, полными дрожащих слез глазами мимо Бельского, сказала – мне, как будто, кроме меня, никого больше в комнате не было:

“Я так счастлива, князь… Боже, если бы вы только знали, как я счастлива вашим признанием!”

Бельский открыл рот, несколько раз хрипло втянул в себя воздух, как будто засмеялся: ха! ха! – а после не попрощавшись вышел вон. И она даже не проводила его взглядом. Она смотрела только на меня…

Странный был день…

Я потерял лучшего друга – и это при том, что, выбери Лина его, я по-прежнему остался бы с Бельским приятелем. Говорю так уверенно, потому что знаю себя. Моя мать всегда утверждала, что у меня счастливый характер: ни одно чувство не вырастает у меня до силы страсти, и ничто не может завладеть мною полностью.

Бельский, как я понял вскоре, совершенно не таков. Любовь поглотила его, точно кит, и он остался обитать в брюхе монстра, разъедаемый ядовитыми соками. Тогда он впервые начал делать разные выходки, о которых сегодня столько вспоминали. Вместо того чтобы без затей попроситься в действующую армию на Варуссу, он принялся вытворять безобразия… Помните генерала Массальского?

– Командир царскосельских гусар? – уточнил я.

Зарницын кивнул:

– Именно. Как известно, генеральша Массальская настолько обожала своего мужа, что завела обыкновение раз в два-три дня приезжать к нему на учения. В полку к ней давно привыкли и всегда наготове держали букет цветов, который обыкновенно подносил очередной “дежурный по генеральше” корнетик.

И вот, вообразите, является как-то раз на городскую квартиру к генеральше наш Бельский. “Кто такой? Зачем прибыл?” Генеральша сперва даже говорить с ним не хотела, но после сменила гнев на милость – из любопытства. К тому же она питала некоторую слабость к подчиненным своего мужа, полагая – не без оснований, – что все они обожают командира. “А мне, – как высказывалась эта достойная дама, – милы как собственные дети все, кто любит Георгия Николаевича”.

Бельский входит – пуговицы блестят, пряжки блестят, аксельбанты прямо-таки хлещут по груди при каждом повороте, у герба на фуражке такой вид, будто двуглавый орел с него совсем недавно расклевал пару-тройку убиенных врагов Отечества. В руке у Бельского цепочка, а к цепочке привязан большой мраморный дог. На третьем месте, после мужа и гусаров, у госпожи Массальской были собаки – и именно этой породы. Бельский произвел некоторую разведку в штабе, чтобы выяснить это обстоятельство. Не знаю, сколько он выложил за пса. Думаю, много.

Генеральша так и ахнула:

“Дог! Мраморный! Глаза голубые! Ах, какой прут! Ах, какие уши! Ах, какие стати!”

Пес, скотина умная, тотчас подошел к ней и вытаращил свои голубые глазищи. Брылы у нее на юбках разложил, слюни пустил, начал гулко вздыхать. Собаки изумительно умеют признаваться в любви, особенно если видят, что объект их воздыханий кушает шоколадные конфеты.

Генеральша, словом, растаяла мгновенно, а Бельский щелкнул каблуками и докладывает:

“Покорнейше прошу принять в дар от гусар Царскосельского полка!”

Заметьте, во всех словах, кроме последнего, есть буква “р”, так что прозвучало чрезвычайно браво. Генеральша совершено разумилялась, раскисла: “Ах-ах, зачем же такие расходы, ну что вы, право, это так мило со стороны господ офицеров…”

Словом, Бельский ушел уже без собаки.

Через несколько дней – большой смотр, ждут государя. Полк выстроен, кони лоснятся, Софийский собор в Царском сверкает золотом куполов и крестов, гусары сияют так, словно каждый из них являет собою оживленную модель означенного собора… Красота!

Приезжает государь. С ним – царица-мать, старшая дочь, младший сын и, разумеется, генеральша Массальская. С генеральшей – мраморный дог, которого, как объяснил Бельский, зовут Перитас, по образу собаки Александра Македонского.

Перитас, разумеется, тотчас сделался любимцем царских детей и расстарался для них вовсю: позволял себя гладить, водил томным взором и втихомолку сжевал пуговку на перчатке у цесаревны, чего та не заметила.

Труба поет: та-та-та… Барабан злодействует. Кони стоят как вкопанные, гусары сидят в седлах как влитые…

(Тут рассказчик едва не облизнулся.)

Выезжает командир, генерал Массальский. Набирает в грудь воздуху:

“По-о-о-олк!”

Удивительно, знаете ли, умел он крикнуть это – “по-о-олк”. Лучше, чем в опере. Мужественно и певуче. У генеральши, я уверен, всегда сердце при этом звуке падало, как будто она на большой скорости по Прачечному горбатому мостику ехала: ах-ух!

М-да, что-то я развоспоминался… Перитас же, едва заслышав генеральский рык, вырывается из рук царских детей, двумя гигантскими прыжками подлетает к генералу, встает лапами на седло и во всю свою квадратную пасть произносит: “Мама!”

– Не может быть! – не выдержал я.