Звездные гусары: из записок корнета Ливанова - [15]

– А князь Зарницын, представьте, так на Варуссе и не объявился. Ему тетка, оказывается, выгодную невесту сыскала, обженила скоренько, и по такому случаю от передовой его избавили. Ловко!

Сообщил я Сашеньке об этом. Преподнес в виде курьеза, словно анекдотец. А мой Бельский, гляжу, огорчился не на шутку.

“Как же он мог так поступить?” – вырвалось у него.

“Штука нередкая, – ответил я. – Это прежде мы службу за честь почитали, а теперь война не про всех существует”.

Тут Бельский взорвался:

“Да провались она к чертям, ваша война! Будто в мире и нет больше никакой радости, как только сокрушать врагов престол-отечества?”

“Да не во врагах дело, Сашенька, – говорю я в некоторой оторопи. – Даже если нет никаких врагов, наша служба есть опора ержавы… Мы ведь иначе жить не умеем. Нас таковскими Бог создал. Тут уж кому на балах выплясывать, а кому в гарнизоне торчать и отстреливать плоскорожих разбойников…”

Бельский меня не слушает. В глазах у него натуральные молнии сверкают. А я недоумеваю – в чем дело? И что, по большому счету, дался Сашеньке этот князь? Или позавидовал счастливому жребию?

Назавтра после этого отпросился Бельский у меня в двухдневный отпуск. А уж назад не вернулся…

Ну, было мне и по фуражке, и по бумажке: и лично начальство распекало, и приказ вышел – и пенсию мне отодвинули, и на три месяца с дополнительного довольствия весь полк сняли… Словом, хватило.

Пахаренков замолчал, допил водку без удовольствия, обнаружил в графине дохлую муху (я готов поклясться, что сего артефакта еще минуту назад там и в помине не было!), громовым голосом вызвал столовского управляющего и минут пять ужасно его распекал.

Управляющий шел пятнами, изгибал спину, но вставить слова ему не удавалось: в краткие паузы, покуда Кондратий Павлович переводил дыхание, из горла штабс-капитана вырывалось оглушительное рычание.

Наконец управляющий изловчился и скороговоркой вставил:

– Разумеется, это досадное недоразуме…

Испустив еще несколько невнятных рыкающих звуков, штабс-капитан отпустил беднягу и вскоре был вознагражден бесплатным графином совершенно хрустальной водки. Все еще сердясь, он выпил, перевел дух, и багрец праведного гнева медленно сошел с его лица.

Совершенно спокойным тоном он продолжил:

– И ведь как пропал Бельский! Я, пожалуй, вам и это расскажу, коль скоро время есть. – Тут добрейший Кондратий Павлович сделал неопределенный жест головой в сторону вновь принесенного графина. – Взяв отпуск, Бельский за каким-то чертом направился в расположение N-ского полка, куда должен был прибыть да так и не прибыл вследствие скоропалительной женитьбы князь. Посидел в собрании, поиграл в карты, послушал новости: офицеры, как известно, сплетни обожают гораздо более барышень, да и пересказывают, что и как, куда более обстоятельно и без глупых домыслов. Да-с.

Между прочим, Бельскому сообщили об одной жуткой вещи: сгинул в полку молоденький корнет. Я говорю, что вещь жуткая, потому что попасть к немирным варучанам в плен – хуже не придумаешь; а корнетик именно что попался в плен живой. Участь его самая ужасная: или рабство до конца жизни, или смерть под пытками. Варучане редко пленных меняют.

Бельский бедняге посочувствовал, спросил об имени, о том, давно ли прибыл в полк. Ему сказали, что корнет был только определившийся.

Прикатил на нанятом вездеходе, без вещей, с одним крохотным саквояжем. Отпустил возницу и сразу явился к полковому командиру. Ну, естественно: “Добро пожаловать – и ваши документы” – а документов нет. Дескать, бумаги в пути затерялись – факсы, сами знаете, как на Варуссе работают. В штаб линии уже послан запрос о вторичной высылке. Словом, предписания и прочее должны вот-вот найтись, а пока, спрашивает корнет, не зачислят ли его в полк без бумаг, просто глядя на личность? Ведь не от службы он бежит; напротив – на службу рвется.

Полковник видит: юноша хороший, храбрый, из семьи явно порядочной, ну и зачислил. И тут, как на грех, спустя самое недолгое время, в первом же деле, угодил наш корнетик в плен, и дальнейшая судьба его осталась неизвестна.

– Да уж, действительно грустно, если не сказать ужасно, – вставил я, также угощаясь водкой: смотреть, как пьет Пахаренков, и не попытаться стать хотя бы бледным его подражателем оказалось выше моих нравственных сил.

– А я что говорю! – подхватил мой штабс-капитан. – Представляете? Он, говорят, даже выстрелить ни разу не успел: оглушили дубиной, колючий аркан на шею и утащили…

– И кто он такой оказался, этот корнетик? – заинтересовался я. И прибавил: – Я бы его поминал за здравие – иногда помогает. Кстати, знаете, как Володя Штиглиц бежал из плена? Молилась за него мать, баронесса Штиглиц, очень набожная женщина, и вот однажды…

Пахаренков, не слушая – а может, и не расслышав, – меня перебил:

– Ну вот, представьте себе, что документы так и не отыскались и нигде таковой корнетик не значился. Будто вовсе не существовало его в природе. Парадокс!

Он иронически развел руками и посмотрел на меня, подняв одну бровь. Я ответил тем, что разлил водку по стопкам, и Пахаренков снизошел угоститься из моих рук.

– Услыхав о пропавшем, Бельский, по словам очевидцев, посерел, встал из-за стола и, как был с картами в руке, пошел прочь. В N-ском полку, скажу я вам, господа офицеры и не к такому привыкли, потому лишь пожали плечами, распечатали новую колоду и продолжили игру уже без Бельского. Наутро нашли его в горячке. Тамошний лекарь осмотрел его и, в бессознательном состоянии, отправил на базу. Лечиться – вот как вы изволите ехать.