Звездные гусары: из записок корнета Ливанова - [14]

За барышней я, кстати, и сам после понаблюдал. Не нарочно, а случай вышел. Тоже – загадочная натура оказалась. В ее возрасте девушкам полагается кокетничать с противоположным полом, и не от дурных мыслей, заметьте, а единственно из природного стремления обзавестись супругом и исполнить Божью волю. Эта же мадемуазель слишком уж холодно себя держала. Должно быть, дала слово верности кому-то, за кого выйти нет возможности.

Вечером я прямо спросил у Бельского:

“Ждать ли истории? Не случится ли чего нехорошего? Если ты, брат, задумал девицу смутить или, что много хуже, – увезти ее, к примеру, на Варуссу, то покайся сразу. Я тебя от греха на гауптвахту припрячу, потому как историй тебе совсем не надобно. Непременно сделается шум, и тебя накажут. Этак проторчишь всю жизнь в нашей дыре, в одном чине! Да и девушке судьбу сломаешь”.

Не отвечает Сашенька, только прядку со лба на палец наматывает.

“Истинно тебе говорю, – продолжаю я, – не выйдет ничего путного. Что, тетка вам препятствует к счастию? Разве не угадал?”

Бельский в ответ плечами жмет.

“Если ваше чувство истинно, то время ему не страшно, – продолжаю я его наставлять. – Подождите, пока старуха не преставится. Чай, не долго ей осталось…”

Говорю, а сам про себя думаю: “Иные старухи по два поколения юношей переживают. Чем вредоноснее бабуля, тем с меньшею охотой прибирает ее Господь”.

Сашенька словно мысли мои подслушал.

“Э, Кондратий Павлович, тетенька в добром здоровье и полна сил. Да помимо нее есть еще препятствие”.

“Неужто соперник?”

“Соперника я бы за окошко выбросил, ежели б только в нем было затруднение”.

“А что тогда?”

“Да не любит она меня, Кондратий Павлович!”

“Совсем ничего не понимаю, – говорю я. – Что же тогда обозначают ее взгляды, бледность и прочее? Все это еще на моей памяти служило вернейшими признаками сердечного смущения и влюбленности. Разве жизнь так переменилась?”

“Полноте, прекраснейший из штабс-капитанов! На что это похоже? Сидим в скверном нумере, пьем всякую дрянь и языками чешем, точно старые бабы. Да еще и о девушке рассуждаем! Нам ли, пугалам гарнизонным, соваться в этот малинник? – весьма бледно улыбнулся Сашенька. – Ничего я не замыслил, похищать буду только горничных, и то не навсегда, а на пару часов только, в чем могу поклясться на табельном лучемете”.

Голос его звучал весело, но губы и в улыбке дрожали. Я как приметил это, так даже обижаться на Бельского раздумал, хотя своей отповедью он меня задел. В самом деле, нашел кого учить приличиям! Это все петербургский форс. Его, может статься, и считают бонтонным, но не перед старшим же офицером, не перед боевым товарищем!

Здесь Пахаренков несколько вошел в чувство, подержался за грудь крепкими пальцами, выпил водки и только уж после немного остыл.

– Да-с! – добавил он уже спокойнее. – Знаем, что на Невском проспекте так принято! Даже друзья, и те у вас в Питере запросто обходятся без сердечности.

– Почему же? – немного обиделся я.

– Да видел я собственными глазами, как сухо общались Бельский с князем Зарницыным. Вежливость такая, что едва оба коркой льда не покрылись. Казалось бы, старые приятели – ну так погуляй, выпей, покуролесь на здоровье. Отчего не вспомнить вместе славные денечки? Так нет же! Скажут друг дружке два слова при встрече и поскорее разбегаются, как тараканы.

Вот я, к примеру, если старого знакомца повстречаю, так дым коромыслом. Дзыга, водка, мясо жареное, а нет мяса, так и каша сойдет! Это, может, и дико, зато по-нашему. Мы все равно азиаты, не хуже этих дикарей варучан. Так что рядиться в европейцев? Глупо. Широкую натуру в узкий сюртук не втиснешь.

А ваше поколение в этом самом узеньком сюртучке выглядит пресмешно. Зарницын – в особенности. Мне он представлялся каким-то плоским… И холодность главным образом от него исходила, не от Бельского. А я, представьте, даже обижался за Сашеньку. Как это можно, чтобы паркетный шаркун с ним так сухо обходился?

Проститься с Бельским князь все-таки пришел. Впрочем, прощались ненадолго.

“Скоро ли к нам, на службу?” – спросил у Зарницына Сашенька.

“Приказом через месяц, а так – думаю и поранее…” – отвечал князь сквозь зевоту.

“Куда же?”

“В N-ский полк ротмистром”.

“Этот полк теперь в горячем месте, а через месяц и вовсе на передовые отправится”, – заметил Сашенька.

“Вот и славно. Хоть погеройствую. А здесь, право, тоска… Надоели мне эти рожи”.

“Смотри, однако ж, геройствуй в меру, – произнес Бельский. – Береги себя для семейства”.

Заслышав о семействе, Зарницын кисло улыбнулся. Они пожали друг другу руки, и десять минут спустя мы уже стартовали от базы. Вернулись в гарнизон, и все потекло по-прежнему.

Чтобы Сашенька не слишком уж маялся, поручил я ему секретные коды составлять. И вновь просчитался. Бельский откровенно тяготился заданием, ворчал, говорил, что все это пустяк и бессмыслица. Шутил тоже. Раз позывные закодировал в виде полонеза “О белогрудая Марика!”, так что мне потом попало за эту Марику по фуражке. Другой раз в виде стишков, совершенно срамных… Правда ли, что теперь в юнкерских школах такие стишки все кому не лень сочиняют?

Не получив от меня ответа – впрочем, он и не ждал его, “прекраснейший из штабс-капитанов” безнадежно махнул рукой.