Звездное тяготение - [30]

Теперь, пользуясь его отсутствием, солдаты переговаривались, даже сдержанно смеялись. Я в разговор не вступал – было неприятно, не мог смотреть на ребят. От напряжения, пелены, застилавшей глаза, плохо различал лезвие направляющей, которое тер и тер паклей. Перед глазами медленно растекались, плыли радужные круги. Тяжелый удушливый зной гнездился под низкой дощатой крышей парка, спину будто вымазали густым клейстером – к ней прилипли и майка и гимнастерка.

В обычный разговор вдруг вплелись острые нотки: начинал разгораться спор между Нестеровым и Рубцовым. Смещенный окончательно с наводчиков, Рубцов не мог примириться с этим. Наши с ним отношения совсем расклеились – этот упрямец не простит мне. Понял это из разговора, который состоялся с ним на второй день после моего назначения наводчиком.

Я торопился в парк: после уборки в столовой запоздал, не успел вместе со всеми. Меня занимали думы о новых обязанностях, неожиданно свалившихся на меня. Они мне нравились. Наводить ракету на цель, понимать, что эта громадина подвластна всецело тебе, послушна твоим рукам, сжимающим прохладный металл маховиков, – было лестно и радостно. Да, от тебя, Гошка Кольцов, немало зависит – послать ракету в цель или в "молоко". Пусть называешься вторым, первый – Нестеров, но дело твое самое сложное и важное. Понимай, что к чему! И поставили не Нестерова или Уфимушкина, этих "стариков", а тебя… Интересно, как бы отнеслась ко всему Надя, если бы узнала? Обрадовалась? Чувствительная – поняла бы. Впрочем, при чем тут она. А Ийка? Даже не улыбнулась бы – от улыбки морщины на лице появляются. Просто поджала бы губы, скосила глаза: "Ну и что?" Однако и сам не очень радуйся – еще неизвестно, чем для тебя кончится…

Я поднял глаза и увидел… Рубцова. Нас разделяло всего несколько шагов – он подходил небрежной, ковыляющей походкой, губы кривились в натянутой улыбке. "Сейчас вот…" – неприятно отдалось под сердцем. Невольно оглянулся: на дорожке да и вокруг никого не было.

Остановившись, он сдвинул пилотку на затылок, будто от жары, улыбка по-прежнему кривила, растягивала губы, а на глазах серел оловянный налет.

– Ну, поздравляю с наводчиком… Успехи делаешь.

– Лучше говори прямо, чего хочешь? – Я старался выдержать спокойный, дружелюбный тон.

Рубцов вдруг решился: судорожь тенью скользнула по лицу. Гыкнув, сдавил мою руку выше локтя – железом впились пальцы, на которых вытатуировано: "Андрей", а выше, на кисти: "Нет в жизни счастья".

– Ты еще, парень, салага, а я, понимаешь, деэмбе. Уразумел? Осенью демобилизуюсь. Отбухал!

– Ну и что? Я при чем? – не догадываясь, куда он клонит, и от этого раздражаясь, резко спросил я.

Он снова сдержанно хохотнул:

– Не понял? А считают умным. Демобилизуюсь, хотел деньжат подкопить – наводчику больше платят.

На его глазах растаял тусклый налет, но в зрачках – злые искринки.

– Закон блатяг не знаешь: за чужой малинник банки ставят.

Мне вдруг стало мерзко: неужели за напускным весельем крылась правда? Надеялся подзаработать? Какая мерзость! Меня передернуло от чувства брезгливости.

– Об этом разговаривай с командирами, а меня оставь в покое! – И, с силой отдернув руку, зашагал в парк.

– Ха-ха! Поверил! Не таковский – я дороже! С дерма пенок-то немного снимешь. Процветай! – с нервным смешком неслось мне вслед.

Ишь ты, банок! Я вдруг представил голого Рубцова и развеселился. На умывание по утрам Долгов заставляет нас идти без нательных рубах, голыми до пояса. Довольно крякая и посапывая, сам он подлазит спиной под кран, неторопко моется, потом растирает вафельным полотенцем могучее, бугристое, в желваках мускулов тело. Обычно рядом с ним моется Уфимушкин: стиснув тонкие губы, терпеливо обливается обжигающей водой и делает это ровно столько, сколько сержант Долгов. А Рубцов… Смешно! Тело худое, нагнется – выпирают ребра, будто клавиши аккордеона, – садись, наяривай. Моется боязливо, и, случается, кто-нибудь брызнет на него: по-женски взвизгивает, таращит белки, зло замахивается… И он-то мне – банок!

После испытал к нему жалость чисто человеческую и умолчал, никому не сказал о разговоре. В конце концов, как ни крути, а виновен в неудачах Рубцова: не появись я в этом расчете, он по-прежнему был бы наводчиком. Но поделом ему – он отверг мою помощь тогда, в классе, обидел. И вообще мне неприятна его физиономия, а теперь он раскрылся еще с другой стороны. "Нет в жизни счастья" – вспомнилась его татуировка. У меня его тоже немного…

Перепалка внизу назревала серьезная. Гашимов скороговоркой наседал:

– Слушай, Рубцов, какая мелочь? Всякая штучка-мучка важна!

– Ты все, чудак, никак не поймешь, в чем виноват? – подал с легкой усмешкой голос Сергей. Они только что вместе с Гашимовым принесли воду в мятых, темных от масла ведрах – мыли гусеницы. Сергей разогнулся – рукава гимнастерки засучены, в руке грязная тряпка, из-под пилотки, чудом державшейся на затылке, выбились мокрые сосульки волос.

– Понимал волк кобылу! Кому надо, пусть понимает.

– То-то и оно, что и тебе надо… С позицией? Так в этом деле и маршалы, бывает, ошибаются, не то что сержанты. А вот ту железку, гайку, какую подложил комбат, делите на двоих вон с ним! – он кивнул в мою сторону. – Эй, там?