Звезда печального счастья - [33]
— Удостой, государь, келью мою, — густым басом сказал схимник.
Александр молча наклонил голову.
Небольшая келья была вся черной — стены до половины и весь пол застелены черным сукном, у самой стены виднелось большое распятие с предстоящей Богоматерью и евангелистом Иоанном, а с другой стороны стояла длинная черная скамья, также обитая черным сукном. Перед иконами в углу горела лампада, почти не дававшая света.
Алексей упал на колени перед распятием и кивнул императору:
— Молись, государь.
Александр также встал на колени, положил три земных поклона, а схимник, взяв крест, прочел молитву отпуска и осенил его распятием.
Встав с колен, Александр обратился к митрополиту:
— Где же спит он, я не вижу постели?
— Прямо перед самым распятием, — отвечал митрополит.
Но схимник, услышав это, улыбнулся, встал с колен и сказал:
— Нет, государь, и у меня есть постель, пойдем, я покажу ее тебе…
За перегородкой на столе стоял большой черный гроб, в котором лежала схима, свечи и все, относящееся к погребению.
— Смотри, — сказал монах, — вот постель моя, и не моя только, но и всех нас. В ней все мы, государь, ляжем и будем спать долго…
Александр вслушивался в слова старого сгорбленного монаха и смотрел на черный гроб. Да, думал он, удел всех, и простого нищего, и государя…
Он взглянул на старого монаха-схимника и услышал:
— Государь, я человек старый и много видел на свете. Благоволи выслушать слова мои…
Александр внимательно слушал монаха.
— До великой чумы в Москве нравы были чище, народ набожнее, но после чумы нравы испортились…
Александр соображал, когда же в Москве была чума? Где-то в семьдесят втором или третьем году прошлого века, еще Орлов ездил в старую столицу усмирять чуму и успешно справился со своей задачей. Арка ему триумфальная и до сих пор стоит на Москве.
— В 1812 году наступило время исправления и набожности. Но по окончании сей войны, — продолжал схимник, — нравы еще более испортились. Ты — государь наш и должен бдеть над нравами. Ты — сын православныя церкви и должен любить и охранять ее. Так хочет Господь Бог наш…
Александр улыбнулся и молча покивал головой, соглашаясь с монахом. А потом заметил митрополиту:
— Многие длинные и красноречивые речи слышал я, но ни одна мне так не понравилась, как краткие слова этого старца…
Он в ноги поклонился схимнику, принял от него благословение и заметил:
— Жалею, что давно с тобою не познакомился…
— Помолитесь обо мне и жене моей, — сказал он митрополиту и всей братии, снова собравшейся на крыльце монастыря…
Глаза его были полны слез.
Он не надевал фуражки до самых ворот монастыря, часто оборачивался, кланялся и крестился…
На самом выезде из Петербурга, у полосатой будки и полосатого шлагбаума заставы, Александр остановил коляску, встал во весь рост и долго смотрел на спящий город, словно прощался с ним и не надеялся уже когда-нибудь увидеть его.
Тихий серый рассвет вползал в город, все еще обезображенный недавним наводнением, зияя черными провалами снесенных домов, вывороченными с корнями деревьями, сгрудившимися в каменные стойки плитами мостовых. Но все было тихо над городом, не слышно было даже лая собак, чернели громады дворцов, и только слегка просверкивала в отдалении игла Адмиралтейства.
Александр постоял в коляске, снова перекрестился, осенил крестом свою столицу, сел в коляску и больше уже не разговаривал ни с кем до следующей станции. Он не спал, покойная коляска не тревожила его дум, и мысли его были не мрачные, а с надеждой и верой. Словно отслужили по нему панихиду, и теперь он станет рождаться к новой, неведомой ему, но такой желанной жизни…
Глава седьмая
Крест на макушке головы зарастал медленно и как-то странно. Натали трогала пальцами отрастающие волосы — они были толстые, колючие и четко обозначали границы креста. Мягкие, шелковистые по сторонам лба и щекам, на макушке они превращались в жесткую щетину, и краем глаза видела Натали в зеркале, что и цвет их изменился — был черный и блестящий.
— Няня, погляди, — сказала она нянюшке, с детских лет качавшей ее колыбель. Няня была едва ли на десять лет старше своей воспитанницы. Матрена Петровна, она любила свою девочку так, как даже не любила и не жалела ее родная мать, Марья Павловна.
Няня ахнула, увидев на голове черный четкий силуэт креста.
— Отец Паисий выстриг-то? — спросила она.
Натали молча кивнула головой.
— Вот и беги к нему, пусть разрешит от обета, — тихонько сказала няня. — Да жениху не показывай, подумает невесть что…
— Что ты, Петровна, — возразила Натали, — Михаил Александрович добрый и хороший человек, он ничего не скажет, а скажет, что ж, такая моя судьба, буду обет держать до гроба…
— Господи, помоги ты младенцу этому, — сердито отозвалась Петровна. Хоть и было ей чуток за тридцать и слыла она набожной и скромной нянюшкой, а все смотрела на Натали, как на свою родную дочь. И то сказать — вынянчила, выкачала ее с молочных зубов, а была тогда сама девчонкой…
Сейчас это была дородная, красивая исконно русской красотой крестьянка с тяжелой косой русых волос, спрятанных под скромный платочек, с добрыми, немного грустными серыми глазами и розовыми полными губами, всегда готовыми сложиться в ласковую улыбку.
