Звезда Парижа - [88]

Он не принимал участия в разговоре. Лишь только один раз, когда Вилльнев упомянул о генерале Терзеле, граф де Монтрей вздрогнул и переспросил, будто уточняя имя. Потом он снова стал безразличен и, вытянувшись на корабельной койке, предался исключительно собственным размышлениям.

На несколько минут ему удалось задремать. И вдруг, сквозь сон, сквозь обрывки мыслей об Алжире и навязчивый туман, стоявший в голове, в ушах прозвучал очень ясный вопрос, произнесенный голосом чистым, веселым и чуть дерзким:

— Вы всегда так грустны, сударь? Боже мой! Мама будет просто несчастна, увидев ваше лицо. У нас все веселы!

Эдуард содрогнулся, хватаясь рукой за голову. Он сразу понял, что это и о чем именно он думает. Мысли об Адель, как бы он их ни глушил, прорывались из подсознания даже во сне, да еще так ярко, что от реальности услышанного голоса у него холодный пот выступил на лбу. Неизвестно почему, но помимо его воли в памяти всплывали то одни, то другие сцены того счастливого лета 1833 года, — он сам удивлялся, до чего хорошо всё помнит и досадовал на себя за это. Возглас, который он сейчас так явственно услышал, касался той самой первой встречи с Адель и, как герцог Бэкингем помнил мельчайшую складку на одежде Анны Австрийской, так и Эдуард мог вспомнить всё, что тогда происходило.

— Я Адель, — сказала она, протягивая ему руку. — Госпожа Эрио — моя мать. Вы никогда еще у нас не были? Ах, вы не пожалеете, что пришли. Когда я покажу вам наши цветы, сыграю на рояле да еще познакомлю вас с моей гвардией, вы тоже стане нашим другом и, конечно же, лицо у вас будет веселое, не такое, как сейчас!

Эдуард не мог оторвать взгляда от ее глаз: русалочьи, миндалевидные, они сами по себе были красивы, но ему казалось, что их выражение меняется с головокружительной быстротой: только что капризный бриллиантовый блеск, потом теплота, робость, невинность, и, наконец, в них заплескалось что-то вроде робкого кокетства. Она спросила:

— У вас правда нет серьезных причин грустить?

Он улыбнулся.

— Нет, мадемуазель. Мое лицо обманчиво.

— У вас очень красивое лицо. — Потом, позже, не подозревая ни об одной мысли Эдуарда, она прошептал а- растерянно, наивно, совсем по-детски: — Я так…так рада, что вы пришли сегодня.

…На другой день они были в кафе, и она, оскорбленная каким-то франтом, едва сдерживала слезы. Он попросил ее улыбнуться, поднес к губам ложечку мороженого и, когда она неловко проглотила, сказал:

— Жизнь прекрасна, Адель. Честное слово. Съешьте еще, и тогда я скажу вам что-то важное.

Она открыла рот и снова взяла губами мороженое с ложечки, которую держал он.

Слез уже не было в ее глазах. Он смотрел на нее почти зачарованно, потом негромко произнес:

— Адель, я люблю вас.

— Что? — Она, казалось, не ожидала такого.

— Да-да, не удивляйтесь. Я люблю вас. Я даже скажу вам больше: уже очень давно я никого так не любил. Вы очень нужны мне сейчас. Обещайте, что не покинете меня.

И, хотя он говорил это весело, немного даже шутливо, она отнеслась к этому весьма серьезно. Кровь отхлынула от лица Адель, и она произнесла — торжественно, будто давала клятву:

— Нет, что вы, об этом и речи быть не может. Я никогда вас не покину. Это… ну, это же невозможно. Разве не говорила я вам? Мне кажется, вы всегда были в моей жизни и я никогда-никогда не смогу с вахт расстаться. Это даже не любовь. Это…

Помолчав, она прошептала, робко поднимая на него глаза:

— Это судьба.

Эдуард скрипнул зубами, сдерживая стон, и его рука изо всех сил смяла подушку. Эти воспоминания причинили боль. Да, настоящую боль, а причинить ему боль было трудно. Он ко всему привык, и, похоже, единственным уязвимым местом у него была Адель.

Он не чувствовал себя женатым человеком и, при всем уважении к Мари, не мог заставить себя думать о ней более пяти секунд. Его больше всего мучило то, до чего не похожа оказалась жизнь на все их с Адель мечты и клятвы.

Если это действительно судьба, то почему она так отличалась от той, о которой говорила Адель? Она сказала, что не могла бы с ним расстаться, однако рассталась же. Всё вышло наоборот. И Эдуард не мог понять: где же была настоящая Адель? Та, которую он и вправду любил? И, черт побери, возможно, продолжал любить и теперь?

Он не мог взять в толк: как могло это случиться? Та девочка с ясными зелеными глазами, с чистой душой, наивная, светлая, живая, воплощенный порыв любви и искренности — как могла она превратиться в злую фурию? Как могла стать жестокой? Почему? Да и стала ли она такой? Эдуард выяснил многое из ее жизни, выслушал множество злых пересудов о ней, однако, черт возьми, как бы его ни убеждали и как бы он ни заставлял себя поверить, что случившееся с ней — правда, что-то в нем сопротивлялось этому. Не могла Адель, которая прошептала ему на берегу Сены: «Вы заполнили меня всю, до самого донышка, и оттого я счастлива», которая плакала, слушая рассказы о его детстве, быть низкой и подлой. В это нельзя поверить. Это нельзя объяснить. А если это так, то не он ли виноват в этом?

Этот вопрос, касающийся вины, не отпускал его уже давно. Эдуард думал над этим, признавался сам себе, что виноват, что был слишком черств и глух к Адель, когда было так много надежды на счастливое развитие событий.