Звезда Парижа - [86]

— Ах, ну вы же знаете, каковы мы, д'Альбоны. Я не кисейная барышня. Вы же видите, раз я решилась на такой разговор, стало быть, я не из тех, кто приличие ставит выше чувств. Вы думаете, я не перенесу Алжира?

— Вы ничем не заслужили таких страданий. Я ценю ваш порыв, но…

Ее серые глаза потемнели:

— Эдуард, я ничего не могу вам дать, кроме своего сердца, но, если вы его примете, никто не полюбит вас сильнее, чем я. Это правда.

Жаль, если… если единственное, что я имею, меня принудят отдать человеку совершенно незначительному, например, господину Монро.

Снова наступило молчание. Мари, не в силах что-то добавить, в растерянности ломала пальцы. Эдуарда тронули ее слова — он вообще ценил поступки, которые шли вразрез с воспитанием и приличиями. Совершив то, что она совершила, мадемуазель д'Альбон стала еще привлекательнее в его глазах, ибо оказалась не банальной. Да и ее желание заботиться о нем выглядело трогательным — ведь он был куда сильнее ее. Честно говоря, на какую-то секунду граф де Монтрей испытал сильнейший соблазн согласиться: да, не любя ее, или любя как-то странно, он действительно захотел получить верное, преданное, любящее сердце, которое всегда будет рядом. Он насилу сдержал себя.

— Мадемуазель, — произнес, он, целуя ее руку, — вы, вероятно, должны обдумать всё еще не раз. Уверен, когда вы подумаете, вы измените свои намерения.

— Значит, вы… — прошептала она с отчаянием.

— Значит, я, Мари, считаю себя не вправе принять такую жертву. Вы ничем не заслужили подобного наказания. Я буду отвратителен сам себе, если стану принимать то, что не заслуживаю. Поверьте, — добавил он с сожалением, — я очень странный, равнодушный и даже жестокий человек. И если, отказывая вам сейчас, я причиняю вам боль, поверьте, согласившись с вами, я причиню вам боль куда большую.

Она осторожно высвободила свои пальцы из его руки и вышла, едва сумев выговорить слова прощания.

Все еще считая брак с кем-либо делом совершенно немыслим, Эдуард имел неосторожность рассказать об этом визите матери, и его сообщение вызвало целую бурю. Редко когда граф де Монтрей видел свою мать такой взволнованной. Ее поражал не поступок Мари, неслыханный для всякой уважающей себя девушки, нет, она поражалась безумию и легкомыслию своего сына, у которого нет ума и сердца, чтобы оценить то, как ему повезло.

— Это ваш единственный шанс, Эдуард. Вы погибаете, разве это не понятно? Мне жаль было видеть, как вы погрязаете в распутстве, в безделье, в скуке и пороках, жизнь была для вас бесцельна, это я прекрасно видела, и вы даже не хотели найти для себя какую-то цель!

— А вы думаете, я на что-то способен? — спросил Эдуард усмехаясь. — Что ж, положим, после Алжира это станет ясно.

— Подарите мне внуков! — взмолилась Антуанетта, сжимая руку сына. — Ах, мой мальчик, вы не представляете, какую боль мне причините, если отвергнете это предложение. Можно ли найти девушку более достойную? Мари добра, чиста, как ангел, у нее светлая душа, и она любит вас.

Девушка согласна ехать с вами в ссылку… многие ли богатые наследницы пойдут на такое?

— Мама, — попытался остановить ее Эдуард, — Мари так хрупка. Что вы говорите? Может статься так, что Алжир окажется для нее могилой. Там тяжелый климат, пески, насекомые… Я никогда не пойду на такое.

— Если вы не послушаете меня и отправитесь в ссылку один, это станет могилой для меня, Эдуард. Выбирайте, что предпочтительнее. Видит Бог, у меня больше нет никаких сил страдать и мучиться из-за вас. На мой век боли выпало даже слишком много. Вы знаете, что я редко жалуюсь, но когда жалуюсь, значит, для этого есть основания.

Графиня де Монтрей похудела и постарела после того, что случилось с сыном, лет на десять. И раньше стройная, она казалась теперь просто прозрачной. Глаза, окруженные тонкой сетью морщинок, были обведены темными, почти черными кругами, уголки губ опустились, у рта залегли складки, а в волосах, чей аромат Эдуард знал и любил с детства, заметны были целые локоны седины. Эдуард заметил, как бессильно лежат на коленях ее руки, как слаб голос и измучено лицо. Сердце у него сжалось. Впервые в жизни он с невероятной ясностью ощутил, какой болью и горем стала бы для него потеря матери — женщины, которая всегда была рядом, любила его горячо и беззаветно, все свои силы отдала ему, которая пыталась даже быть незаметной и не мешать своему сыну, которая хотела от него лишь одного — нескольких минут искреннего разговора и теплоты.

Он порой даже не ощущал ее присутствия, считая себя взрослым, но ведь пока у него была мать, оставались какие-то тылы. Оставалась защита, что ли? Эдуард болезненно усмехнулся, взъерошив волосы, и впервые подумал: почему бы нет? Почему бы не подарить матери хотя бы это, если она будет от этого счастлива?

— Эдуард, — проговорила графиня. — Что вы мне скажете?

— Если я скажу «да», это будет несправедливо по отношению к Мари.

— Это будет справедливо по отношению ко мне, мой мальчик. Позвольте мне хоть раз за всю жизнь ощутить себя эгоисткой. Я всегда так мало хотела для себя.

Больше она ничего не сказала на эту тему, предоставляя принимать решение сыну. А Эдуарда, как у всякого человека, были свои слабости. Как бы там ни было, а Алжир оставался ужасным местом. Он был бы святым стоиком, если б не хотел, чтобы рядом с ним был хоть кто-то, с кем он знаком и кто его любит.