Звезда и Крест - [72]

Целую неделю после потопа дымили над Антиохией погребальные кострища, разведенные не только на трех городских устринах[78], но и буквально повсюду, прежде всего для того, чтобы сжечь падший скот. Но, видать, и этого очистительного огня городу не хватило, к тому же мертвых даже спустя неделю не всех из-под грязи откопали. Начался мор.

Черный мор быстрее птиц небесных носился теперь по городу, поражая нутряным огнем и старого, и молодого. Люди сгорали в мучениях. Поначалу изводила их лихорадка, от которой пот стекает ручьями, зубы стучат, горит тело. Криком кричали, а те, кто и стонать уже не мог, хрипло дышали да молча бились в судорогах непрерывных. Вскоре язык болящих покрывался черным налетом, иссыхал, валился набок изо рта. Чернела кровь, которой то и дело харкали в тряпицы. Становилась черной даже урина, коей они в бессилии мочились под себя. Темные пятна и петехии пурпурные покрывали тела. В паху и под мышками зрели отравленные гноем карбункулы. Наливались воспаленной лимфой бубоны. Люди сгорали настолько скоро, что родня даже не успевала осмыслить, а уж тем более предотвратить напасть. И чаще всего сама становилась жертвой заразы. В те дни на улицах города можно было увидеть высохших женщин с воспаленными грудями и почерневшими трупами младенцев на руках. Сильных юношей, извергающих из себя фонтаны темной крови. Обугленных старцев, в одиночестве бредущих на кладбище, чтобы своими похоронами не досаждать близким. И вновь вспыхнули погребальные костры на городских устринах. Черная смерть пришла в Антиохию, как то предсказала Книга Царств: καὶ οἱ ζῶντες καὶ οὐκ ἀποθανόντες ἐπλήγησαν εἰς τὰς ἕδρας, καὶ ἀνέβη ἡ κραυγὴ τῆς πόλεως εἰς τὸν οὐρανόν[79].

На девятый день мора и сама Иустина заметила чуть выше запястья правой руки темное пятнышко. А к вечеру ее уже терзал пустынный жар и озноб ледяной. Силы, словно вода из треснувшей амфоры, истекали из нее поспешно, покуда не кончились вовсе. На что уж Клеодония передвигалась едва, но и та, прознав про скоротечный недуг единственной дочери, приползла в ее опочивальню. Опустилась на колени перед ложем умирающей дочери со слезами. Девушка дышала настолько прерывисто, будто каждый ее вдох был последний. Но вдруг открыла глаза. Оборотилась к заливающейся слезами матери и едва слышно произнесла: οὐκ ἀποθανοῦμαι, ἀλλὰ ζήσομαι καὶ διηγήσομαι τὰ ἔργα Κυρίου[80].

По сказанному все и случилось. Утром она пошла на поправку. С того дня мор обходил дом Иустины стороной по молитвам ее неустанным. Но еще и потому, конечно, что всей семьей и с прислугою как бы ушли в затвор. Поместья пределов не покидали. Неделю жили на собственных запасах и заготовках. Воду кипятили на очаге. Жилые комнаты по несколько раз на дню окуривали дикой полынью, лавром и ладаном. Ну и двери на запоре держали.

Но в них постучали. Поздним вечером, после службы, которую Иустина теперь сама и вела, и выстаивала в окружении прислуги в домашнем своем, от сторонних глаз утаенном храме. Постучали поначалу негромко, с некоторым даже извинением. Затем настойчивее, злее. А уж потом и вовсе без всякого уважения, ногами, да железом, да возмущенными кулаками без разбора. Иустина дверь открывать все же не стала. Вышла на балкон.

Внизу, освещенные мерцающим светом десятка факелов, стояли знатные горожане, новый понтифик, которого прислали из Рима несколько недель тому назад, несколько легионеров с копьями и, к удивлению Иустины, дьякон Феликс, который в прежние времена сторонился городских властей, досаждавших ему притеснениями. Но тут вдруг к ним примкнувший. Он-то первым девушку и заметил. Поклонился ей до земли. Молвил:

– Не только мы, Иустина, весь наш народ в скорби пребывает. Глаза наши слепнут от слез. Гортань от криков иссохла. Одежды наши почернели от копоти погребальных костров. А руки устали копать могилы. Ведаем, что беды эти снизошли на нас по злой бесовской воле. Князем тьмы ниспосланы на нас.

– С князем тьмы не знаюсь, – прервала его Иустина. – Скорблю вместе с вами. Но не причастна к этой беде.

– Ведаем и то, – выступил вперед новый понтифик, грузный семидесятилетний старик с одышкой и красным апоплексическим лицом, – что беды наши наступили после того, как отказала ты в чувствах юноше Аглаиду, чем и огорчила наших богов. Да еще возмутила великого жреца и кудесника Киприана, каковой грозится теперь уничтожить и город сей, и всех его граждан. Молим тебя нижайше, почтеннейшая Иустина, выходи замуж за Аглаида. Смирись пред Киприаном-кудесником.

– Они не мои боги, – решительно ответила девушка, глядя прямо в глаза понтифику. – Мой Бог не сотворит зла и обиды не держит. Он любит и спасает. Он и юношу Аглаида однажды спасет, если тот решится покаяться в содеянном зле. И кудесника Киприана вразумит да от злых его чар сбережет. Что до меня, то я буду еще усерднее молиться за вас, и за наш город, и всех жителей его. И ты, Феликс, молись. И вы, граждане Антиохии, молитесь, чтобы уже при жизни вашей узреть силу и славу Господа нашего Иисуса Христа.

Кондак 8

Странное чудо является притекающим к тебе с верою, священномучениче Киприане, ибо данною тебе от Бога благодатию изгоняти духи нечистыя, мучащия человека, бесы изгоняются, больные изцеляются и поют Богу: Аллилуиа.