Звезда и Крест - [128]

Kαι όταν πήρε το βιβλίο, τα τέσσερα ζώα και οι 24 πρεσβύτεροι έπεσαν μπροστά στο Aρνίο, έχοντας κάθε ένας κιθάρες, και χρυσές φιάλες γεμάτες από θυμιάματα, οι οποίες είναι οι προσευχές των αγίων· και ψάλλουν μία καινούργια ωδή, λέγοντας: Άξιος είσαι, να πάρεις το βιβλίο, και να ανοίξεις τις σφραγίδες του· επειδή, σφάχτηκες, και μας αγόρασες στον Θεό με το αίμα σου, από κάθε φυλή και γλώσσα και λαό και έθνος· και μας έκανες βασιλιάδες και ιερείς στον Θεό μας· και θα βασιλεύσουμε επάνω στη γη.

Kαι είδα, και άκουσα μια φωνή από πολλούς αγγέλους, ολόγυρα από τον θρόνο και από τα ζώα και από τους πρεσβύτερους· και ο αριθμός τους ήταν μυριάδες μυριάδων, και χιλιάδες χιλιάδων, λέγοντας με δυνατή φωνή: Tο σφαγμένο Aρνίο είναι άξιο να πάρει τη δύναμη και πλούτο και σοφία και ισχύ και τιμή και δόξα και ευλογία.

Kαι κάθε κτίσμα που είναι μέσα στον ουρανό, κι επάνω στη γη, και κάτω από τη γη, και όσα είναι μέσα στη θάλασσα, και όλα όσα είναι μέσα σ’ αυτά, άκουσα ότι έλεγαν: Σ’ αυτόν που κάθεται επάνω στον θρόνο, και στο Aρνίο, ας είναι η ευλογία και η τιμή και η δόξα και η κυριαρχική εξουσία στους αιώνες των αιώνων. Kαι τα τέσσερα ζώα έλεγαν: Aμήν· και οι 24 πρεσβύτεροι έπεσαν και προσκύνησαν αυτόν που ζει στους αιώνες των αιώνων[149].

О, святый угодниче Божий, священномучениче Киприане, скорый помощниче и молитвенниче о всех к тебе прибегающих. Приими от нас недостойных хваление наше, и испроси нам у Господа Бога в немощех укрепление, в болезнех исцеление, в печалех утешение и всем вся полезная в жизни нашей. Вознеси ко Господу благомощную твою молитву, да оградит нас от падений греховных наших, да научит нас истинному покаянию, да избавит нас от пленения диавольскаго и всякаго действия духов нечистых и избавит от обидящих нас. Буди нам крепкий поборник на все враги видимыя и невидимыя. Во искушениях подаждь нам терпение и в час кончины нашея яви нам заступление от истязателей на воздушных мытарствах наших. Да водимыя тобою достигнем Горняго Иерусалима и сподобимся в Небеснем Царствии со всеми святыми славити и воспевати Пресвятое имя Отца, и Сына, и Святаго Духа во веки веков. Аминь.

28

Веркола. Март 1995 года

Утро пострига плавилось по горизонту малиновым киселем, от которого руины монастырские темнели поначалу зловеще, но через несколько минут тоже измазались киселем небесным, обрели сказочный вид. Осевший, в черных проталинах и оспинах снег; река под горой – в первых голубых полыньях; бурая зыбь тайги, что шевелится непрестанно ветвями старых дерев, приветствуя еще одно утро; сам воздух – терпкий от ранней сосновой почки, от речного дыхания, что нет-нет да и вырывается из-под ледяного спуда – все в мире уже дышало весной, жило ею, с каждой минутой приближаясь к торжеству света, горнему царству. На старой березе возле Успенского собора, под которой, говорят, доблестные чекисты расстреляли нескольких монахов, усердно вьют гнезда грачи. Гомонят. Торопятся в ожидании скорого потомства. Играет талой водой овражек. Стынет в ночи, а с первым прикосновением солнышка тает, оживает опять радостной песней весны. Угнездившийся на теплой кочке возле овражка кустик брусники уже освободился от снега, уже радует глаз лаковым, густо-зеленым листом и прошлогодней терпкой ягодкой на стебельке. И голубая нетленная риза расстилается над землей – покровом бесконечного прощения и любви.

До самого рассвета и глаз не сомкнул. А лишь сыпануло с березы в окошко капелью, зазвонил колокольчик, призывающий братию ко служению, тут только и осознал всем своим естеством: вот и пришел этот день. Последний день мирской его жизни.

За зиму Артемиевскую церковь выстудило окончательно. Не согревало ее ни робкое мартовское солнце, ни ежедневное тепло свечей и братских молитв, возносимых к Всевышнему даже в трескучую февральскую стужу. Солдатская буржуйка, что раскаляли в храме докрасна, и та отогревала скованную холодом кирпичную кладку лишь едва. Монахи мерзли. Но молились еще истовее и горячей, отчего и пар из глоток вдруг редел, и лица покрывались холодной испариной.

– Раздевайся, – велел Феликс, когда в завершение малого выхода игумен закончил читать Евангелие. – До рубахи.

Эту рубаху он сам выдал Сашке накануне. Рубаху, судя по всему, неновую, кем-то ношенную, но теперь чисто выстиранную и выглаженную. Даже подумать о том, чтобы остаться в ней, – зябко. А уж когда разделся да лег по приказу Феликса на пол, ощущая всем телом вечную мерзлоту его камней, когда застучали вдруг зубы от судорожных сокращений всех мышц его организма, вот тогда и пронзила вдруг глупая и неуместная мысль: хорошо, что безногий, иначе бы совсем околел. Двое монахов, сам Феликс и Серафим, крылами черными своих мантий прикрыли его и повелели ползти вперед, на середину Никольского придела, и там распластаться крестом.

– Объятия Отча отверсти ми потщися, блудно бо мое иждих житие, на богатство неиждиваемое взираяй щедрот Твоих Спасе, ныне обнищавшее мое да не презриши сердце, – гудел игумен тропарь. – Тебе бо Господи, во умилении зову: согреших, Отче, на небо и пред Тобою. Поспеши открыть передо мной объятия Отца, ибо я в блуде растратил свою жизнь, но ныне взираю на неоскудевающее богатство Твоих милостей. Не презирай мое обнищавшее сердце, ибо к Тебе с умилением взываю: согрешил я, Отче, пред небом и пред Тобою.