Звезда доброй надежды - [73]

— Хватает! — ответил Анкуце.

— А почему бы вам не отдать их в наши руки? — засмеялся солдат, и толпа вновь захохотала. — Поговорите с вашим комиссаром, пусть переселит наиболее норовистых в Монастырку. Мы из них фашизм быстро выбьем! Божьими овечками станут!

Вот так и прошла первая встреча антифашистов — солдат и офицеров. У Анкуце создалось впечатление, что, несмотря на кажущуюся анархичность и мстительность, солдатская масса выражает силу самого движения. Если кто-нибудь овладеет этой разбушевавшейся рекой и придаст ей направление, тогда худо придется тому, кто встанет у нее на пути. Для здравомыслящего человека случай в лесу мог означать лишь преддверие завтрашних боев в Румынии.

Но на переселение Голеску в Монастырку Анкуце смотрел скептически. Это было не в духе политики советского командования, которое с самого начала войны отделило пленных солдат от офицеров. Хотя, кто его знает, может быть, в данном случае это не лишено определенного смысла. По крайней мере, судя по настроению его коллег-антифашистов, это вызвало всеобщий энтузиазм:

— Голеску в Монастырку? Хорошая идея! Хватит, поточил нам душу, пусть теперь его солдаты в свои руки возьмут!

Преувеличенная и сильно видоизмененная информация, получившая форму решения, долетела до «штабистов» немедленно после возвращения бригад из леса. Штефан Корбу, желая лично еще раз излить свою ненависть к ним, доставил себе особое удовольствие первым оповестить их об этом. Он резким движением распахнул дверь, встал на пороге и, пристально взглянув в глаза Голеску, театрально объявил:

— Эй, бояре! Можете собирать свои пожитки! Мы вас переселяем в Монастырку, к солдатам.

Люди кончали обедать. Звяканье ложек и выскобленных до последней капли котелков немедленно прекратилось. В пустоте распахнутой двери после исчезновения Корбу все ожидали появления дежурного офицера, официально уполномоченного приказать собраться и двинуться в Монастырку. События разрастались, таким образом, до невероятных размеров. Всего двух слов — «к солдатам» — было достаточно, чтобы будущее стало для них ощутимым ужасом.

Голеску медленно поставил котелок на край постели и хотел было опереться на палку, чтобы встать, но почувствовал, что силы ему изменили. Страх парализовал его. Он понимал, что должен быть готовым к любой случайности. Все утро его не покидало волнение. Взгляд, брошенный на него мимоходом Девяткиным, свидетельствовал о том, что начальник знает все. Это было предупреждение. Голеску был уверен, что его отдадут под суд. Его вполне устраивал бы открытый разговор с Девяткиным и Молдовяну. Все это время он мысленно составлял ответы и подбирал убедительные аргументы, полагая удивить всех своей дерзостью и неуступчивостью, будучи в то же время несколько разочарованным тем, что суд не состоится в присутствии всего лагеря. Однако ожидание оказалось свыше его сил, и он уже примирился с мыслью, что его запрут в одной из келий в подвале. Любое наказание создало бы вокруг него ореол мученика в глазах всех национальностей лагеря. Идея мученичества во славу и процветание Румынии создала бы ему видимость равноправия с фон Риде.

Но быть брошенным в среду солдат, быть безымянным в толпе? Это был удар, которого Голеску не ожидал. Весть Корбу делала его личность бесполезной, сводила все к нулю, уничтожала последний шанс расправиться со своими главными врагами, чтобы раз и навсегда стать значимым для всего лагеря.

Жизнь среди солдат можно было считать теперь как осуждение на моральную смерть. Можно вытерпеть голод, холод, заразные болезни, отсутствие свободы. Но переносить изо дня в день, ив часа в час, годами ненависть и гнев солдат — это все равно что медленная смерть, без надежды на то, что когда-нибудь русские должны за все ответить. Разве кто-нибудь может дать гарантию, что однажды ночью по какой-то причине или вовсе без нее на тебя не навалятся солдаты и не задушат только за то, что ты офицер и продолжаешь верить в Антонеску?

А что будет с теми, кто останется здесь во власти комиссара и антифашистов? Движение затянет их, не оказывающих сопротивления, в свои сети, комиссар возликует и организует во всех лагерях настоящую армию антифашистов.

В это время послышался голос Новака, который наблюдал через окно за двором лагеря.

— Собрались перед зданием комиссаров: Корбу, Анкуце, Паладе, Иоаким… Все до одного… Ага, и доктор Хараламб переметнулся к ним! Появился комиссар… Все вошли в дом…

Голеску стало ясно, что там решается его судьба. Время тянулось тягостно медленно. Общее внимание сконцентрировалось на Новаке, который, не двигаясь, продолжал смотреть в окно. Кто-то спросил:

— Ну, что еще?

— Ничего! — прошептал капитан.

Тогда ни с того ни с сего заговорил Балтазар-младший. Люди, по крайней мере, были ему признательны за попытку отвлечь их от навязчивых размышлений, которые не давали покоя. Высказывая свои мысли, Балтазар, сам не отдавая в том себе отчета, по чистой случайности проник в сокровенные глубины душ присутствующих.

— Хотим мы того или нет, — сказал он, — но должны честно признать, что коммунисты оказались дьявольски хитрыми. Не знаю, что они сделали и кого подучили, но они сумели заронить в нас ощущение раздора. Доказательство тому мы имели рано утром: было все поставлено на забастовку лесорубов, но комиссар со своими антифашистами нанес нам ответный удар. И поверьте мне, что бы мы ни затеяли впредь, если нам предоставят возможность находиться в «раю» Березовки, каждый раз Молдовяну будет переворачивать дело в свою пользу. Мы горько ошиблись, полагая, что можем проглотить антифашистов, я очень боюсь, как бы они не проглотили нас.