Звезда доброй надежды - [70]

— Ну, а если все-таки у них появились бы симптомы тифа?

В глазах Молдовяну вспыхнуло удивление.

— Разумеется, послали бы в карантин.

— Отлично! — воскликнул на этот раз Девяткин с нескрываемой суровостью. — Ссылаются на тиф, и мы согласны, что существуют симптомы тифа. Следовательно, немедленно в карантин! Всех без исключения. Сколько по закону длится карантин в случае тифа?

— Три недели!

— Как нельзя лучше! Три недели будут биться головой об стенку, грызться друг с другом, как пауки в банке, и в первую очередь перессорятся с Ротару. У них будет время подумать обо всем. А после трех недель, вы увидите, они будут рады, что так легко отделались!

Девяткин оказался прав. Как только дежурный офицер вывел их из казармы, лесорубы, взвалив свой скарб для дезинфекции на спину и повесив все свое нехитрое имущество на шею, начали винить один другого и в первую очередь издеваться над Ротару. В своем слепом гневе они не обращали внимания на присутствие трех посторонних. Это был удручающий спектакль. В конце концов они вытолкнули своего бригадира и дослали его к Девяткину.

— Иди и объясни ему! Скажи, кто тебе вбил такую глупость, и попроси извинения! Скажи ему, что мы за три недели с ума сойдем в карантине, скажи, что мы хотим работать!

Когда Девяткину перевели коллективную просьбу, он улыбнулся:

— Они, видите ли, этой ночью не смогли разобраться, какая глупость взбрела им в голову. Словно дети какие…

Ротару подошел, искренне смущенный, с выражением полного раскаяния. Его всегда красное лицо странно побледнело, он нервно покусывал усы. Но Девяткин не дал ему оправдаться и обратился к нему без обиняков:

— Вы кадровый офицер. Полагаю, что на фронте нередко были в положении, когда ситуация требовала самому решать, что плохо и что хорошо, и доводить свое решение до конца. Я убежден, что во многих случаях необходимо проявлять инициативу. Приказы командира имеют свой смысл, но и вы, я полагаю, нередко проявляли свой собственный разум. Вы же человек взрослый, и жизнь над вами покуражилась достаточно, так что вы должны отличать белое от черного. Мне хочется думать, что вам не нравится, когда вас втаптывают в грязь, что и у вас есть своя гордость, не так ли? Разве возможно, чтобы мы шли на поводу у кого-либо только потому, что у него на плечах больше нашивок? И особенно в условиях плена, когда прежние права бывших командиров остались за воротами? Тогда как же именно вы дали себя провести? Как вы могли прислушаться к тому, что вам нашептывают такие, как Голеску?

— Мы ошиблись! — невнятно лепетал расстроенный Ротару. — Ну, он за это мне заплатит.

— Добро! Тот факт, что вы признаете ошибку, уже достижение. Для меня очень важно, что вы так думаете. Я хотел проверить свои некоторые впечатления и благодарю вас за то, что вы помогли мне это сделать. А теперь ступайте в карантин и спустя три недели не забудьте расплатиться с Голеску. Он вполне этого заслуживает. Надеюсь, мы еще встретимся в этой жизни. До свидания!

Девяткин заметил и разочарование лесорубов, напрасно надеявшихся на милосердие начальника лагеря, и удавление в глазах Ротару, с которым он его слушал. Глядя ему вслед, когда тот уже входил с остальными в карантинный барак, Девяткин добавил:

— В сущности, мне жаль его! Я убежден, что Ротару — это тесто, которое давно следовало бы заквасить. Тома Андреевич, я не хочу тебя упрекать, но если бы в бригаде лесорубов был хотя бы один антифашист, у нас не произошло бы такого.

Молдовяну согласился с ним:

— Я уж себя сам корил этой ночью, перед тем как узнать о забастовке.

— Вы что, предчувствовали случившееся? — Девяткин иронически посмотрел на него из-под бровей.

— Дьявол его знает! Но в одном я убежден: Голеску не тот человек, с которым следует себя вести по-джентльменски.

— Вот именно! — торжествующе воскликнул Девяткин. — Я советую тебе хранить хладнокровие, запастись терпением и табаком. До конца войны Голеску еще много крови вам попортит. Но не это имеет значение, а та душная обстановка, которую вы ему создадите. Его надо не за ухо брать, как школьника, а все время сталкивать носом с его собственным ничтожеством. В этом весь секрет!

Молдовяну попытался было перебить его, но начальник лагеря жестом остановил его.

— Нет! Ты глубоко заблуждаешься, — угадал он мысль комиссара. — Такого, как Голеску, не испугают твои суровые наказания. А вот другим внушат страх. Разве тебе нужны люди, ставшие антифашистами по принуждению? Мне кажется, что Влайку послал тебя сюда не для того, чтобы укрощать зверей, а лишь для того, чтобы прояснять сознание людей! У кого можно — хорошо! А у кого нельзя — бог с ним! Чего тут из себя выходить. Ей-богу, Тома Андреевич, зачем ты меня принуждаешь читать тебе лекции по воспитанию, когда нам с тобой и так все ясно? Хочешь знать мое мнение о случившемся? Вот оно. Не обращайте на Голеску никакого внимания. Пусть он поджаривается на медленном огне. Он видел, как лесорубов повели в карантин, и ждет, когда мы его припрем к стенке. Но мы притворимся, что ничего не знаем, и он взбесится. Сам того не понимая, он покажет другим, что до смерти перепугался. И в один прекрасный день, пойманный с поличным, проявит свою трусость. Понимаешь? Подождите этого дня, когда его трусость будет настолько очевидна, что люди сами отвернутся от него… Скажи, он родовитый боярин или только похваляется?