Звезда доброй надежды - [60]

Голеску принадлежали слова, обошедшие в свое время весь Восточный фронт: «Даже если в Одессу войду только я один, Одесса должна пасть!» Не удивительно поэтому, что в его полку царил безудержный страх. Многие богобоязненные люди говорили себе, что не может быть того, чтобы господь бог не покарал Голеску за творимый им произвол. А когда Голеску был объявлен убитым, вышедшие живыми из кровавого побоища, в которое он втянул свой полк, облегченно вздохнули, словно очнулись от ужасного кошмара. Убитые были отомщены, а немногие оставшиеся в живых радовались тому, что «кара господня» заставила его навеки замолчать. В бумажном хламе архивов того времени за отсутствием свидетелей смерти командира полка и ввиду того, что среди убитых не был найден его труп, Голеску был зарегистрирован под множеством вопросительных знаков. Вот почему распределители чинов и наград не дали Голеску хотя бы «посмертно» генеральскую нашивку на погон и мантию, о которой он так мечтал.

Позднее Штефану Корбу довелось узнать, что претенденты на те же почести, испытывавшие в силу своей многочисленности зависть друг к другу, были рады видеть Голеску выбывшим из гонки за чинами: известие о его смерти увеличивало их собственные шансы. Но Голеску остался в живых. И здесь, в лагере, он в иных условиях настойчиво пытался наверстать потерянное им под Одессой время. Более того, в глубине души он питал иллюзию, что такого рода победа более престижна, чем сражения, выигранные каким-либо генералом на фронте.

Штефан Корбу внимательно прислушивался к разговору с Ротару и прикидывал возможные направления развития предпринимаемых Голеску мер. На его губах блуждала снисходительная улыбка отвращения при упоминании полковником о предательстве антифашистов и о том наказании, которое их ожидает после возвращения в свою страну. Такого рода обвинения не пугали Штефана, он совсем не был убежден в том, что ему когда-либо придется держать ответ перед румынской следственной комиссией. Для этого Гитлеру надо было выиграть войну. А предположить такое было трудно, разве что произошло бы какое-либо чудо. Так зачем же сейчас рисовать себе перспективы смерти, столь маловероятной, и жить в плену под знаком такой угрозы?

Мысль о том, что на следующий день из-за Голеску больные и раненые наверняка будут мерзнуть и останутся голодными, раздражала его. Он представил себе Иоану, комиссара и врачей, санитаров — участников движения и не примкнувших к нему таскающими на руках дрова, чтобы обогреть палаты госпиталя и вскипятить хотя бы чай или подогреть суп. Это его пугало больше, чем любое предполагаемое осуждение через много лет.

Вот почему после самодовольного хохота окружающих Голеску офицеров раздался тяжелый вздох Штефана Корбу:

— Эх, господин полковник, господин полковник!

Только теперь Голеску заметил его.

— А, вы были здесь? — спросил он, почти не удивившись.

— Да! — тихо ответил Корбу, выдерживая устремленный на него пристальный взгляд.

— И все слышали?

— Да.

— Следует ли вам повторять, каковы мои планы?

— Нет.

— Тогда можно ли узнать ваше мнение?

— Можно.

— А точнее, — добавил быстро Голеску, — в какой мере вы, антифашисты, — он подчеркнул это слово с оттенком неприязни, — столь едины, что мои планы оставляют вас индифферентными?

Так вот для чего его позвали! Для того чтобы через него расколоть антифашистское движение в лагере! Вселить в него страх и заразить этим страхом и других! Чтобы вырвать его из-под влияния комиссара и зашвырнуть его потом куда-нибудь в угол лагеря, как паршивого мышонка! Ему казалось, что в темноте бездонной ночи, там, по ту сторону окон, молчаливо, с мрачным недовольством и пытливым взглядом на него внимательно смотрят люди, которые считали его навсегда своим: Влайку, Молдовяну, Иоана, Анкуце, Паладе, Иоаким, Зайня… все-все антифашисты. Они испытующе смотрят на него и ждут первых доказательств его приверженности движению.

Корбу упорно выдерживал пристальный взгляд Голеску.

— Я хотел бы сначала спросить вас, — произнес он спокойным голосом, в котором слышались нотки раздражения, — на что вы рассчитывали, вызывая меня сюда? И почему именно меня?

Он считал себя униженным. У него не возникало никаких сомнений относительно целей, которые преследовал его бывший командир полка. Анкуце был прав. Мысль о том, что Голеску пришло в голову использовать его как орудие исполнения своих планов, оскорбляла его.

Голеску подошел к нему почти вплотную. Он не спешил с ответом. Молча, слегка покачивая головой, он не отводил своего испытующего сурового взгляда от лица Корбу.

— Вы, как и я, — заговорил Голеску, — на холмах Комарны в сентябре сорокового года дали клятву королю и маршалу.

— Ну, дал! — подтвердил Корбу.

— Вы, как и я, воевали против русских и, как мне вспоминается, воевали неплохо.

— Точно!

— Насколько мне известно, вы страшитесь коммунизма, как и я.

— Предположим!

— Как бы там ни было, вы не тот человек, который может менять идеи каждый день, как рубашки.

— Все зависит от того, насколько они грязны!

— До событий в излучине Дона вам не приходило в голову, что идея, за которую вы воюете, грязная?