Звезда доброй надежды - [182]

Странно, но эти слова нашли отзвук в сердце Голеску. Не существует в мире двух родин. Она одна-единственная — земля, на которой ты рожден, поля, на которых прошло твое детство, места, которые ты исходил вдоль и поперек, ветер, снега и реки, Карпаты, трава, дойна, абрикосы — все это вместе жжет тебе сердце, когда ты вспоминаешь о них. На все это теперь надвигается катастрофа слепой стихии войны, другие, но не он, поднимаются на ее защиту!

«Господи! — вопрошала душа Голеску. — Что со мной?»

Он пробежал взглядом по колонкам подписей на листке, который дрожал в его руке. Двести! Число это поразило его. Естественно, солдат больше, чем офицеров, но это не играло никакой роли, а наоборот, имело решающее значение. В любом случае они составляли ядро, сердце того, что они теперь называют «дивизией» — за каждым именем человека стояла готовность действовать, и притом с оружием в руках.

Некоторых офицеров он знал лично, они были его сослуживцами по различным штабам, частям, другие были подчиненными. Какие же перемены должны были произойти в них, если они быстрее, чем он, поняли ход развития истории?

Вдруг он застыл. Среди двух сотен подписей стояла фамилия его денщика, человека, который мыл ему ноги, который стоял на коленях и чистил ему сапоги, который смиренно получал ежедневно свою порцию унижения. Простой солдат, без имени, он — там? Голеску это казалось невероятным. Уж не галлюцинация ли это? Но нет, человек смотрел на него с бумаги — молча, с насмешкой, с гордостью, которая свидетельствовала о том, что он нашел свое достоинство и никогда не согласится снова встать на колени перед ним. Даже если за каждой подписью стоит по десяти, по тридцати, а то и по семидесяти человек — дивизия готова! И не слепая, идущая безропотно, как скот на убой, без идеалов масса, а гневная, жаждущая мести, хорошо знающая, чего она хочет, гордая своей верой, убежденная, что ее правда — это единственное, чему следует служить, и за которую при необходимости люди готовы отдать жизнь.

Да, дивизия эта будет! Думать, что ее организации можно воспрепятствовать, равносильно безумию, это все равно что противостоять течению времени, восходу солнца.

«Господи! — вновь закричал про себя Голеску, — Зачем ты так надсмеялся надо мною?!»

Всюду слышались одни и те же вопросы:

— Почему так долго продолжался съезд?

— Правда, что в нем участвовало двести делегатов?

— И все были едины? И никто не высказался против?

— Коммунисты стояли в стороне или принимали участие в дискуссии?

— Они пойдут на фронт или будут из-за кулис вершить судьбами дивизии?

— Вы верите, что сможете привлечь на свою сторону шестьсот офицеров, необходимых для организации дивизии?

— А если не хватит, что будете делать?

— Дадут ли вам штандарты или пойдете с красным знаменем?

— Будут ли в дивизии священники или поведете солдат на смерть без божьего благословения?

Голеску внимательно слушал. Это были его вопросы. Они мучали его в то время, когда канарейка находилась в агонии, когда его друзья строили всевозможные предположения, стараясь мысленно проникнуть сквозь двери съезда и представить себе, как он проходит, придумывая конфликты, которые должны были привести к немедленному расколу среди делегатов, а затем и срыву съезда. Все это будоражило ум. Многие вопросы, заданные пленными, были его собственными, в них были скрыты его надежды на раскол. Как же могло случиться, что надежды не оправдались?

Всюду давались одни и те же ответы: и здесь, и в группе вокруг профессора Иоакима, и у столов во дворе, где люди сгрудились вокруг Паладе, и в группе майора Ботеза. Делегатам нечего было скрывать, правда была ясна как день.

— Нет! Собственно, съезд длился четыре дня. Но некоторым делегатам на дорогу до Москвы потребовалось несколько недель. Нет, не все были едины. Когда предложили создать воинские части, один офицер из Оранок высказался против. Но его доводы не нашли никакого отклика у делегатов. Обсуждение этой проблемы было в пользу тех, кто ставит родину превыше собственной жизни, в пользу подавляющего большинства! Нет, не бойтесь, офицеру ничего не сделали. Он лишь почувствовал себя в изоляции и не смог выдержать одиночества, попросил, чтобы его послали в лагерь. Нет, коммунисты были на съезде, и они не будут командовать дивизией из-за кулис. Они пойдут вместе с нами на войну. И если кто-нибудь воображает, что наша дивизия возникла только для парада, то он ошибается. Мы предложили, чтобы нас присоединили к патриотическим силам Румынии с тем, чтобы помочь освобождению нашей страны от фашистского ига, так и будет! Мы полны решимости бороться за независимую, демократическую, свободную Румынию, и ничто нас не собьет с этого пути! Офицеры? В том случае, если по запишется столько, сколько это нужно, мы подготовим офицеров из солдат. Будут у нас, несомненно, трехцветные румынские штандарты. Присягу мы будем давать у румынского знамени, так как люди идут воевать за Румынию, за ее освобождение. Не знаю, в какой мере вас воодушевит эта деталь, но в тот день, когда на станции Планерная под Москвой нам сказали о согласии Советского правительства на создание дивизии, мы еще никогда не видели такой большой радости на лицах людей, как в тот момент. Люди плакали от радости, обнимались. Мне что-то не помнится, чтобы на излучине Дона солдаты и офицеры плакали от радости из-за того, что находятся там. Мне кажется, нет необходимости показывать вам на карте, куда докатился фронт и что на этот счет думает наш народ, видя, как война приближается к Румынии. Но там есть силы, способные повернуть войну против немцев и вышвырнуть их из страны. Это как раз то, о чем мы думаем и что собираемся довести до конца, и мы сделаем это, даже если придется заплатить жизнью… Еще есть вопросы?