Звезда доброй надежды - [167]

Голеску вынужден был констатировать, что атмосфера в зале не благоприятствовала его бунтарским планам. Он ощущал, как постепенно в нем исчезает гнев, как идеи, вызванные возмущением, начинают казаться нескладными и как им снова начинает овладевать страх. Из рук выпала палка, в зале раздался раскатистый грохот, усиливаемый эхом пустого зала, которое, казалось, отражало душевное смятение Голеску.

— Что с вами? — прошептал полковник Балтазар, после того как поднял палку с пола. — Вы дрожите и весь бледный.

— Да?! — удивился еще более испуганный Голеску, слегка погладив пальцами щеку. — Вероятно, волнуюсь.

— Больше, чем я? С чего бы?

Ответить Голеску не успел. Его спасла открывшаяся справа от скамьи подсудимых боковая дверь. Входили обвиняемые, и все повернулись в их сторону. Это и отвлекло внимание присутствующих от страшно взволнованного Голеску. «Только бы не выдать себя! Быть сильным! Сохранить хладнокровие! Должен, господи, должен!»

Расстояние до места, где стояла скамья подсудимых, было довольно велико, а свет, пробивающийся через матовое стекло, похож был на белесый туман. Голеску, однако, все время старался поймать взгляд капитана Новака, единственного в мире человека, который интересовал его в этот час. Но обвиняемые, после того как прошло первое мгновение удивления, которое они испытали, войдя в зал, стали оглядываться по сторонам, словно в поисках поддержки, и, не найдя ее, поскольку свет не позволял определить, кто находится в глубине, уставились, как загипнотизированные, на судейский стол. Там на первом плане лежала русская одежда, которая была на них во время побега, мешки для продовольствия со всеми принадлежностями, нож, пачка денег и два удостоверения личности.

Взгляд Голеску был также прикован к этому столу.

«Есть ли там список? — спросил он самого себя. — Или он подшит к делу, в какой-нибудь папке, на обложке которой большими буквами написана моя фамилия?»

В голове его гудело и грохотало, и он боялся, что окружающие узнают его мысли. Загрубевшими руками он вцепился в ручку палки, положив бороду между кулаками, и решил, что в случае необходимости он скорое вцепится зубами в руку, чем выдаст себя. Голеску был полон решимости следить за процессом как можно спокойнее, собрав все свои силы, чтобы не пропустить ничего, что будет сказано или случится. Если его страх не оправдается и он не будет привлечен к судебному разбирательству, тогда по возвращении в лагерь его слова о последних часах жизни беглецов произведут колоссальную сенсацию.

«Новый случай ударить по коммунистам! — подумал Голеску и почувствовал, что обретает спокойствие. — Пользуйся! Коммунистов следует бить их собственным оружием!»

Обвиняемые Новак, Балтазар и Корбу сели.

Со своего места Голеску не мог различить их лиц, фиксировать их реакцию. Впрочем, Корбу, казалось, вызывающе повернулся к ним спиной. Его рука, на которую он опирался виском, закрыла двух остальных подсудимых. Все трое держались как чужие: не беседовали между собой. Каждый был занят своими мыслями, безразличен к судьбе соседа.

Все это казалось тем более странным, что официальный защитник, появившийся одновременно с прокурором, который немного задержался, не обращая ни на кого внимания, направился к своему столу, вытащил из папки пачку бумаг и, повернувшись к обвиняемым, улыбнулся. Это был молодой артиллерийский капитан, левая рука его висела на перевязи, можно было подумать, что его специально вызвали для этого из госпиталя. Судя по жестам, можно было предположить, что он затеял с ними живой разговор, рассчитывая воодушевить их и подбодрить.

С тяжелой душой Голеску комментировал все по-своему.

«Циники до мозга костей! Приговор уже давно известен, а они послали этого забавлять их побасенками!»

По всему было видно, что и Балтазар не питал иных чувств. Он едва слышно, сквозь зубы проговорил:

— Зачем смеяться над ними?

— Ты думаешь, он смеется? — изобразив сомнение, произнес Голеску. — Мне кажется, напротив, он хорошо знает свое дело.

— Какая разница?

— Следовательно, не будет даже видимости суда, как мы в лагере и предполагали.

— Тем хуже! От председателя до писаря все играют роль как по нотам.

Тут Голеску повернулся к Балтазару-старшему и внимательно посмотрел на него:

— А ты мечтал о другом?

— Да, мечтал! — с отчаянием ответил тот. — Я же отец. А-а, что ты понимаешь!

На этот раз у Балтазара задрожали руки. Напрасно он зажимал их между коленками. У Голеску не было времени наблюдать за ним, и Балтазар остался наедине со своими отцовскими слабостями. Появление членов суда еще больше накалило атмосферу. За короткое мгновение, пока все стояли, отдавая должное юридическому ритуалу, Голеску внимательно исследовал лицо председателя — пожилого массивного полковника с поседевшей головой. Нет, у этого человека лицо не сентиментального человека, способного на снисхождение. Черты у него были грубые, губы словно склеены, челюсти сжаты, взгляд глубокий, пронизывающий. Возбужденное и измученное воображение Голеску сделало свое дело: под влиянием взгляда полковника он почувствовал себя раздетым донага.

Нет, судебное заседание, казалось, не обещало быть пустой формальностью, как предполагали в лагере, так как все разворачивалось по букве закона.