Звезда доброй надежды - [165]

— Все это ты заявил на допросе?

— Как я мог это сделать? Прокурор все равно ничего не понял бы. Или, может быть, подумал, что я смеюсь над ним. Помимо всего прочего, столь шаткие скоротечные явления никогда не были юридическими аргументами. Все равно мне было бы не спастись. Ну и пусть мое молчание перейдет в бесконечное безмолвие. Штефан Корбу вернется в круговорот Вселенной.

— Но ты дал ей когда-нибудь понять?

— Нет!

— А тогда зачем обременяешь меня своей тайной?

— В подвале госпиталя между двумя балками у меня остались адресованные ей письма и глиняная статуэтка. Мне нравилось видеть в ней Иоану. Я не хотел, чтобы она попала в чьи-либо руки. Вот почему и прошу тебя, если что-либо случится… Ну, ты понимаешь, что я хочу сказать… Возьми их ты! Разбей, сожги, одним словом, пусть исчезнут вместе со мной!

Трудно было выдержать все это. Непредвиденная исповедь вызывала боль невозможностью что-либо исправить. Образ Иоаны то появлялся, то исчезал в странной игре воображения собеседников.

Доктор Тот кончил перевязку и, как всегда невозмутимо, ожидал конца их разговора. Анкуце не мог оторвать глаз от Штефана Корбу, лежащего неподвижно на краю кровати. Он сел рядом и обнял его за плечи.

— Прошу тебя, скажи: что это за история со стеклом?

— После того как вы ушли, — продолжал Корбу почти шепотом, неподвижно глядя в пол, — меня вывела из равновесия луна. Я стоял, уцепившись за решетки, и как зачарованный смотрел на нее. Вдруг я увидел их обоих в парке. Они сидели на скамье, и мне показалось, что оба смотрят на меня. Но кем я мог для них быть? Чужим человеком, бестелесной абстракцией, которая исчезнет и вместо которой ничего не останется. В самом деле, существовал человек, которого звали Штефан Корбу, но подул ветерок, подхватил его и унес. Перед такой суровой действительностью я понял совершенную мною ошибку. И ударил кулаком по стеклу, чтобы очнуться, просто у меня возникла такая потребность. Уверяю тебя, я очнулся!

— Так, значит, вот что случилось! — уныло проговорил доктор.

— Да! Хотя бы в это мгновение я хочу быть самим собою. — Он повернулся к Анкуце, крепко ухватился за его руки и энергично спросил: — Ты мне веришь, что я сожалею о том, что сделал?

Тяжело вздохнув, Анкуце поднялся.

— Я убежден, что и они сожалеют, парень! И Молдовяну, и Иоана… Ты чего-нибудь хочешь?

У комиссара, однако, не было времени ни раздумывать над новым поступком Штефана Корбу, ни ломать голову относительно его последних желаний. Войдя с доктором Тотом в кабинет комиссара, Анкуце увидел, что комиссар не один. Там находились Девяткин и какой-то советский капитан из военной прокуратуры. Сообщение о поступке Корбу они приняли довольно равнодушно, как обычный факт, который никак не мог подействовать в дальнейшем на развитие судебной процедуры.

Лишь Девяткин заметил с некоторым огорчением:

— Какие же надо иметь железные нервы, чтобы выдерживать вот такие психозы то одного, то другого! — После чего, обращаясь к капитану, добавил: — Необходимо сообщить вашему начальству о случившемся и предложить отложить заседание. Может быть, у вас есть какое-нибудь иное решение?

— Нет! — ответил тот.

— Но вы можете дело довести до конца.

— Это совершенно необходимо.

— Вам что-нибудь нужно?

— Только отдельную комнату, где я смог бы познакомиться с их делом.

— Всех вместе?

— Я предпочел бы дело каждого в отдельности. Они бежали вместе, но из дела видно, что у каждого были свои мотивы.

— Я вижу, в переводчике вы не нуждаетесь.

— Нет, я привез с собой переводчика военного трибунала.

Следует заметить, что эти два последних события — случай с Корбу и приезд офицера — сильно взволновали пленных всего лагеря. Проблема судебного процесса обсуждалась во всех мелочах вот уже несколько недель. Группа Голеску искусно поддерживала эту атмосферу напряженности самыми мрачными прогнозами. Смертная казнь была признана, таким образом, не как неизбежный финал жизни трех беглецов, а как начало нового этапа борьбы против советских властей.

Уже с утра лагерь забурлил. Многие спешили воспользоваться подвернувшимся случаем открыто проявить солидарность с беглецами, которых, по общему мнению, ожидала смертная казнь. Люди тревожно бродили по двору, с необычайной активностью следя за развитием событий. Они узнали о разбитом ночью окне, но расценили это как сознательное желание одного из беглецов выразить свое отчаяние перед смертью. Им стало известно и о прибытии офицера прокуратуры, однако в этом они усмотрели не только соблюдение законности, но и признаки особой угрозы, которая несколько недель держала их в состоянии страшного напряжения. Они увидели, как беглецы поднялись из подвала и вошли в комнату, отведенную офицеру юстиции. Каждому хотелось проявить к беглецам свою скрытую симпатию, но ими овладело нечто похожее на паралич. Они мрачно смотрели на дверь здания комиссаров с каким-то странным чувством, будто бы по ту сторону ее готовилось их собственное уничтожение.

В условиях такого нервного напряжения, перекинувшегося под влиянием страха и бессилия что-либо предпринять на группы других национальностей, возникла новая тревога. Был вызван полковник Голеску.