Звезда доброй надежды - [166]

Для чего?

Никто не знал. Но для Голеску этого было вполне достаточно, чтобы прошептать самому себе: «Следовало ожидать! Рано или поздно все равно это должно было случиться!» И, чтобы терроризировать своих сторонников, заставить их трепетать от страха и вызвать в них чувство безысходности, он произнес:

— Предлог избавиться от меня! Чья очередь настанет завтра?

Полковник Голеску принял приглашение с дрожью. Сразу же у него в голове промелькнули все случаи, которые могли бы послужить обвинением. В его глазах они обрели невероятные размеры: разговор в парке с капитаном Новаком, когда еще только планировался побег, мысль о придании побегу политического характера путем пересылки в Румынию списка пленных Березовки, составленного им самим с соответствующими пометками перед фамилией каждого антифашиста, роль, которую он играл в организации и успехе побега, по крайней мере в той части, которая связана с убеждением, что битва под Курском не простая химера…

Иллюзии сразу же рассеялись с поимкой беглецов, но страх, как бы его не осудили в качестве вдохновителя и сообщника в подготовке побега, ни на минуту не давал ему покоя. Все попытки войти в связь с Новаком и узнать хотя бы, что тот заявил следователю или кому-нибудь другому, в какой связи его имя было упомянуто на допросе, не привели ни к какому результату. И вот страх, который мучил его все это время, теперь материализовался в преувеличенно отвратительных формах реального кошмара. Впервые с тех пор, как он попал в плен и боролся с идеями комиссара, ему стало страшно. Смертельный страх парализовал мозг, сделал полковника неспособным защищаться.

Бледный, прямой, словно проглотивший аршин, он таращил на людей глаза и не видел никого. Напрасно он искал в их взглядах поддержки. Голеску прошел сквозь них, еле двигаясь. Но ему указали не на комнату, где работал офицер юстиции, а на кабинет комиссара. Молдовяну был занят какими-то бумагами, а Девяткин даже не предложил ему сесть. Сообщение начальника лагеря было довольно лаконичным, в официальном военном тоне:

— Меня уполномочили сообщить, что вам надлежит быть в качестве представителя защиты на суде.

Такая юридическая формулировка не смогла раскрыть Голеску полного смысла его приглашения сюда.

— Не понимаю! — прошептал он, сбитый с толку. — Чего вы хотите от меня?

Взгляд Девяткина слегка потемнел. Становилось ясным, что продолжение беседы с известным подстрекателем в лагере ему было неприятно. Они впервые стояли друг против друга, и вопреки всем необычайным историям, связанным с именем Голеску, полковник производил на Девяткина тягостное впечатление. Но Девяткин не поддался первоначальному искушению унизить его за все причиненные комиссару неприятности. Он лишь добавил тем же официальным тоном:

— Закон уточняет, что на любом процессе, возбуждаемом против пленного, должен быть представитель защиты. Поскольку румынская сторона разделена на две части — группировку, возглавляемую вами, и антифашистов, — трибунал решил, что в зале должно быть два представителя: вы и доктор Анкуце. Так что будьте готовы выехать в Горький. До свидания!

Голеску вышел абсолютно растерянным; на теле его выступила испарина, ноги заплетались, как у пьяного. Узловатая палка, которая часто служила ему для сохранения равновесия, тряслась в его руках. Голеску потерял всякое самообладание. Он, к удивлению окружающих, громко повторил слово в слово заявление Девяткина, сам все еще ничего не понимая. Он был убежден, что это не что иное, как русская хитрость, для того чтобы вывезти его из лагеря и расстрелять. Он не сомневался, что на суде его посадят на скамью подсудимых рядом с остальными тремя.

Страх оказался настолько невыносимым, что он потерял способность мыслить и вновь стал жертвой Сильвиу Андроне.

— Как ты думаешь, — спросил полковник, — со мной все кончено?

Откуда ему было знать, что об этом только и мечтал Андроне — видеть его как можно скорее мертвым, чтобы на земле не осталось свидетелей их соучастия. Поскольку существовал риск, что и его могут привлечь к этому малоприятному делу, после которого ему самому пришлось бы испытать разоблачение и целый ряд неприятностей, Андроне воспользовался замешательством Голеску и стал демагогически подстрекать его:

— Вот единственный случай войти в историю страны! Сетования бесполезны. Берите все на себя! Несите крест как истинный мученик. Одно слово, всего один жест — и вы станете нашим героем!

Голеску почувствовал, как земля пошла из-под ног. Слова Андроне пьянили, зачаровывали его.

— Да, да! — произнес он немного погодя. — Так я и сделаю. Герой, мученик…

Спустя два дня, когда Голеску немного пришел в себя, он стал готовить речь, которая, по его убеждению, должна была до основания потрясти военный трибунал в Горьком…

В зале заседания находились только четверо: Молдовяну, Анкуце, Голеску и полковник Балтазар — отец подсудимого лейтенанта, один рядом с другим, вчетвером на одной и той же скамейке в глубине зала. Здание трибунала было частью старинной, в стиле барокко, дореволюционной постройки. Элементы этого стиля особенно наглядно были видны внутри. Они создавали настроение суровости и угнетающей строгости, что очень соответствовало цели, которой служило здание.