Звезда доброй надежды - [124]

— Господин полковник, что вы хотите этим сказать?

— Я хочу сказать, что, если не выполнишь задание, которое я тебе даю, ты никуда из лагеря не пойдешь, я заставлю тебя накинуть на себя петлю.

— Но ради бога, объясните, в чем дело?!

На лице Новака выступили капельки пота. Голеску отпустил его ворот, продолжая пальцами держаться за пуговицу френча. Стало темнеть, появилась вечерняя дымка. В тени берез легла прохлада, все располагало к дружеской беседе. Рядом по боковой аллее прошел какой-то поздний любитель прогулок. Голеску проводил его взглядом, пока тот не вышел из парка. Теперь он сделался спокойнее, слова его звучали четко и ясно, словно ему приходилось отдавать приказ перед боем:

— Ты понесешь с собой список всех пленных Березовки: румын, немцев, венгров, итальянцев. С пометкой «антифашист» — все те, кто крутился вокруг комиссаров, и с пометкой «патриот» — все те, кто противостоит коммунистам. Румыния, Гитлер, Муссолини и Хорти должны знать, что в лагерях началась борьба, но не против многоуважаемых русских, а — страшнее того — между собой, брата с братом! Особенно в такой ситуации, когда колонны «тигров» обязательно прокатятся через вас и вы в одно прекрасное утро окажетесь свободными, — в такой момент, я считаю, вы должны собрать необходимые географические данные о расположении лагеря в Березовке. Зачем? А для того, чтобы в случае фронтального удара мы не стали целью для бомбардировщиков. Было бы здорово, если бы вы лично возвратились с ними на танках и показали им дорогу… В меру возможного мы оказались бы спасенными прежде, чем с нами разделались бы русские или отправили бы нас бог весть куда. Скажи там, кто такой полковник Щербану Голеску среди румын, Вальтер фон Риде среди немцев. Зашей эти бумаги под подкладку и все, что узнаешь от меня, храни в голове. Я не смогу проконтролировать выполнение этой задачи до конца, но за ее успех ты отвечаешь перед румынским, немецким, итальянским и венгерским народами… Теперь понял?

Новак слушал его, не смея шевельнуться. Если бы сзади послышался треск ветки, его нервы восприняли бы это как удар хлыста. Загипнотизированный испытующим взглядом Голеску, он был способен пролепетать лишь одно:

— А если?..

— Я знаю, о чем ты думаешь, — грубо возразил Голеску. — В этом случае порви бумагу на мелкие кусочки и проглоти, как святое причастие. И молчи как могила. Все что хочешь заявляй, только ни слова обо мне. Меня убьют, тебя убьют! Будешь молчать — ты спасен… На папироску!

Они закурили. Но Голеску тут же схватил Новака за руку и прижался к нему с таким чувством, которое по меньшей мере показалось бы странным после той грубой бесцеремонности, с которой он только что отдавал приказания:

— Не сердись на меня, парень!

Для Новака этого было достаточно, чтобы взволнованно произнести:

— Господин полковник…

Но Голеску еще сильнее сжал руку, заставляя его замолчать:

— Мне хочется объяснить свой гнев. Ты бежишь отсюда и будешь спасен. Я же остаюсь здесь, и дьявол его знает, что случится со мною. Половину своего времени я живу надеждами, другую половину — в страхе. Я просыпаюсь глубокой ночью в мокрой рубашке с ощущением того, что кто-то бродит вокруг, чтобы задушить меня. И все кажется, что там, в тени, против меня замышляется что-то страшное, будто придут когда-нибудь ночью, поднимут меня с койки и уведут не знаю куда, привяжут к дереву и расстреляют. Добрая твоя душа, ты понимаешь, что мне страшно? Мне страшно! — повторил он еще взволнованнее. — Мне страшно, Новак!

Голос его звучал приглушенно, сдавленно. Капитан слушал его, и ему самому казалось, что тот же страх овладевает им и незаметно просачивается в его душу.

А Голеску все продолжал:

— Если у меня была хотя бы уверенность, что лагерь поднимется, чтобы вырвать меня из когтей русских! Если бы я по крайней мере мог верить в то, что самые близкие люди попытаются защитить меня своей грудью. Но я хорошо знаю, что ни один не двинет и пальцем, никто не возмутится, никто не станет жертвовать своей шкурой ради меня. Вспомни, когда я предложил отметить трауром несчастье под Сталинградом, когда комиссар хотел узнать, кто еще присоединится к моей идее, все молчали, словно их дьявол околдовал. И не успел он закончить свое приглашение к столу, как они толпой налетели на котлы с едой. Вот и теперь, когда положение изменилось в нашу пользу, когда все надут, что вот-вот послышатся разрывы бомб на ближайших холмах, приди мне в голову мысль крикнуть им: «Ломай ворота, бей часовых, сотрем в порошок господ антифашистов!» — ты думаешь, хоть один пошел бы за мной? Вот поэтому я и спрашиваю тебя, ты понимаешь, как я одинок здесь, как одинок?!

Сетования Голеску не были резкими. Напротив, отчаяние сделало его спокойным, искренним и глубоким. Человек в самом деле терзался, но так, что мог привести в трепет любого собеседника. Еще никогда Новаку не приходилось видеть Голеску таким. Волнение Голеску показывало, что где-то в основе своей его убеждения были поколеблены. О том, что у Голеску мог быть свой душевный мир обыкновенного человека, Новак никогда не думал. Он хотел было уйти под предлогом, что парк не самое подходящее место для таких разговоров. Всюду — за деревьями, в темноте — могли оказаться глаза и уши, которые могли бы обвинить его в соучастии с Голеску. У Новака самого душа в пятки ушла, и его меньше всего интересовало, что случилось с Голеску и почему тому стало страшно.