Звезда доброй надежды - [114]

— Вы защищаете друг друга на всякий случай?

— Может быть! — уклончиво ответил Корбу.

— Но почему тебе нужен именно он?

— То, в чем нуждаюсь я, мне никто никогда не даст.

— То есть?

— К чему подробности?

— Снова делаешь из всего тайну, парень?

— Это все, что мне осталось… У вас еще есть ко мне вопросы?

По правде сказать, после первых безуспешных попыток восстановить душевное равновесие друзья оставили Корбу в покое. Ни дружба с Новаком, ни его удивление не обеспокоили их в такой степени, как сенсационная развязка. Сразу же после побега они поняли все опрометчивое легкомыслие своего поведения. Смущало то обстоятельство, что Штефан Корбу все-таки посещал антифашистские собрания, временами загорался тем или иным мероприятием. Его приверженность движению никоим образом не могла быть поставлена под сомнение. Но иногда он неожиданно впадал в апатию, его ничто не интересовало, он бежал от людей, начинал работу и бросал ее, не сделав, становился необычайно раздражительным, оскорблял первого попавшегося ему на глаза, проводил целые ночи на парковой скамейке, мечтал о чем-то или прятался в подвале госпиталя и не отвечал на зов. Анкуце, Паладе и Иоаким решили, что Корбу — просто человек со странностями, и этим избавили себя от ответственности за его поведение.

А Штефан Корбу в это время погружался все глубже в свои собственные противоречия. Каждый раз, когда он находился с антифашистами в комнате комиссара, он пытался прочитать в глазах Молдовяну другую правду, кроме той, которая ему была известна. Железное спокойствие, которое проявлял Молдовяну, его самообладание вселяли в Штефана иллюзию, что, может быть, он ошибается, может быть, Иоана жива и вернется в Березовку. Этим и объяснялся его временный энтузиазм, быстро переходящий в самую черную депрессию. Оказавшись в таком состоянии, Штефан часами лепил из глины фигурки, которые должны были напоминать ему Иоану, обращался со словами затаенной страсти к ней, к той самой, которую, как он думал, уже не увидит более никогда.

Так в подвале госпиталя в выемке под балкой оказалось несколько фигурок и десятки маленьких и больших листочков — писем, адресованных Иоане. Письма о любви были полны страсти и отчаяния, в них было все, о чем думал, но что никогда не осмеливался высказать Штефан Корбу, решивший наконец признаться в своих чувствах. На полях разным почерком, как эмблема, было выведено ее имя. И тут же многочисленные портреты, профили, карандашные наброски. Штефан Корбу непрерывно искал совершенства в изображении Иоаны.

Одно из таких писем, примечательное для познания Штефана Корбу как человека, поможет нам проследить эволюцию его мыслей в связи с побегом:

«Тебе я могу открыться полностью. Только потому, что ты находишься там… из-за тебя я иду на этот безумный поступок. Мысль о побеге стала овладевать мною много позже. И не случайно! Я расскажу тебе все обстоятельно.

Многим больным и раненым, тело которых было искромсано на войне, здесь в период выздоровления ты отдала часть своей души.

Генерал Кондейеску, итальянец Лоренцо Марене, венгр Тордаи, немец Хепинг, финн Олави Тернгрен… Ты помнишь их?

После полудня было очень душно в госпитале, поэтому доктор Анкуце разрешил мне вынести больных в парк. Одних мы выносили на носилках, других вывозили на каталках, кому-то помогали самим идти на костылях. Устроив их один возле другого, мы дали им книги, шахматы, даже чай принесли туда. Мы придумывали разные развлечения или просто наблюдали за их отдыхом до самой ночи.

Это были те самые люди, которых ты однажды застала беседующими в сумерках во время дежурства около их изолятора. Тогда, очарованные тобою, они признавались в любви к тебе, Иоана! Теперь я сам вызываю их на такие признания, но их любовь, равная моей, больше не мучает меня. Мне приятно слушать их разговоры о тебе или понимать их молчание, когда они мысленно восстанавливают твой неизгладимый облик. Нередко нам всем кажется, что ты идешь, живая, как и прежде, между деревьями, наклоняешься над каждым и даешь поцеловать твои руки.

Я привязался к Золтану Тордаи. После тяжелой контузии он хоть и не выздоровел окончательно, но уже начал видеть. Золтан Тордаи, не ведая того, стал причиной разговора о тебе.

Однажды вечером мы молча наблюдали, как меняется цвет неба, и вдруг Тордаи взял меня за руку и сказал:

— Я никогда ее не видел. Как она выглядит?

Нами овладело непреодолимое желание говорить о тебе. Никогда еще столь исчерпывающе ярко не был воспроизведен образ женщины, нигде так не ощущалось столь явно твое присутствие, как во время нашей беседы с Тордаи. Я так увлекся разговором и показался Тордаи настолько странным, что он в волнении прошептал:

— Ты любил ее, Штефан Корбу!

Мне нечего было его бояться, и я утвердительно поправил его:

— Я люблю ее, Тордаи!

— Тогда как же ты можешь находиться здесь, где каждая вещь напоминает о ней? Как? Я бы на твоем месте, если бы был здоров…

Новак тогда каждый день подбивал меня на побег. Нашелся и третий — лейтенант Балтазар. И я почувствовал, что начинаю колебаться…»

То были ступеньки, по которым Штефан Корбу шел к развязке. Эти фразы, однако, только объясняли причины его дальнейших поступков. Но на деле все было куда сложнее. Началось это в первых числах июня, когда Барбу Балтазар возвратился из леса с бригадой лесорубов.