Звезда доброй надежды - [112]

Рука Иоаны мягко повисла на краю топчана. Корбу обхватил ее своими ладонями:

— Госпожа Иоана… Госпожа Иоана…

В то же мгновение она неожиданно поднялась с постели и, шатаясь, пошла, стараясь найти руками опору. Корбу бросился помочь ей и обхватил ее за плечи руками поверх кофты, которую ей поспешила набросить Наталья Ивановна. Врачи, ожидавшие ее в коридоре, и больные, собравшиеся у двери, расступились.

Какое-то время Иоана пыталась самостоятельно держаться на ногах. Но это ей не удалось. Она качнулась и чуть не упала на ступеньках лестницы, но пошла дальше, шатаясь, как пьяная, между березами и скамейками парка. Ни одного слова, ни одного взгляда не было подарено человеку, который ее поддерживал. Она бессознательно стремилась к воротам лагеря. Корбу мог бы ее взять на руки и, вообразив, что она не больна, зарыться в ее пышные каштановые волосы. И если бы не было перед ними стен лагеря, а лишь только бесконечный лес, Корбу продолжал бы идти, неся ее на руках среди шумящих деревьев, по мягкой траве, при сводящем с ума лунном свете, чтобы остановиться где-нибудь…

Пустые мечтания! Как раз в тот момент, когда они достигай ворот, навстречу им вышел Молдовяну. Он взял жену на руки. Ему можно было брать ее на руки, зарываться лицом в ее пышные волосы! Ему разрешалось все! Воротам полагалось быть закрытыми, и вот они закрылась.

Кто не смеялся в детстве, тот никогда не будет смеяться взрослым. Кто в детстве слишком часто плакал, тот будет уметь подавлять в себе слезы. Кто не был любим никогда, тот в тысячу раз сильнее будет страдать по каждой потерянной любви!

Так Штефан Корбу остался за закрытыми воротами — нестерпимо удручающий конец. Она там — как наваждение! А он здесь — с ощущением ее тела на своих руках.

В ту самую ночь капитан Новак поделился со Штефаном Корбу своим планом побега из лагеря…

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Штефан Корбу долго колебался, прежде чем ввязаться в эту авантюру. Объяснения тому мы найдем в его собственном заявлении, сделанном позже, на допросе.

«Я не помню, в какой день капитан Новак впервые признался мне в желании бежать, тем более не знаю, почему именно меня он выбрал своим спутником. Но мне хорошо помнится, что я смотрел на него настороженно и совсем не с тем интересом, какого он ждал. Просто я боялся провокации. Я порвал с полковником Голеску, а Новак его человек, это я знал прекрасно. У меня были все основания думать, что Новак организовал эту махинацию, чтобы скомпрометировать меня.

Мне и сейчас не совсем ясно, позволяет ли закон совершать побег, разумеется, при определенных условиях, и наказывает ли он, если таковые соблюдаются. Но в тот день я видел во всем этом лишь вовлечение себя в сети глупой авантюры, целью которой было уничтожить меня. Вот почему я не дал Новаку повода думать, что присоединяюсь к его планам, но и не сказал ничего против. Доказательством тому является тот факт, что мне и в голову не пришло рассказать обо всем господину Молдовяну. У меня свое собственное понимание порядочности: никогда не добиваться доверия комиссара за счет известных мне фактов о других.

Все дело в том, что Новак застал меня со своим предложением о побеге в состоянии полной душевной опустошенности по причинам, о которых я твердо решил никому не сообщать. Даже если меня будут пытать каленым железом! Это моя тайна, и никто не сумеет вырвать ее у меня.

Я лишь прошу принять во внимание одно: в то время мною овладела навязчивая мысль, и овладела настолько, что я не стал много раздумывать над предложением Новака. Да он и не настаивал на том, чтобы я немедленно дал ответ на его предложение. Его вполне удовлетворяло молчаливое понимание, освященное клятвой. Не исключалось принятие и третьего человека, который хорошо знал бы русский язык. Тем более необходима была тщательная организационная подготовка, без которой все было бы обречено на провал и завершилось бы военным трибуналом.

Еще раз подчеркиваю: с самого начала предложение Новака не нашло во мне отклика! Мне нужно было не бегство. Наоборот, я хотел остаться, ждать. Моя судьба решалась внутри лагеря. Каждый может понимать что угодно, больше я ничего не скажу. Так что в конце концов я послал Новака ко всем чертям и замкнулся в своих страданиях, никому не видимых…»

Причиной страданий Штефана Корбу была Иоана. Через месяц после того, как она заболела, в начале лета, пришла весть, что Иоану поместили в госпиталь в Горьком. Весь лагерь знал о ходе ее болезни по поездкам Молдовяну в Горький. Хорошее настроение или хмурый вид комиссара по возвращении говорили о многом. Но если любопытство одних быстро превращалось в равнодушие, то Штефан Корбу продолжал жить в максимальном, странном напряжении. Каждая подробность о состоянии Иоаны, особенно тревожная, приводила его в страх и заставляла невыносимо страдать.

В нем теплилась надежда, что в один прекрасный день утром или перед вечером широко откроются ворота и в лагере появится Иоана, такая, какой он видел ее всегда; маленькая, тоненькая, с пышной копной каштановых волос.

Мечущийся вот так между непрерывным отчаянием и тоненькой ниточкой надежды, Штефан Корбу определенно смог бы перенести ее отсутствие, каким бы долгим оно ни было, и не стал бы цепляться за мысль о побеге как за единственное спасительное решение. Работал бы изо всех сил, тратил бы время на лекции, ходил бы на собрания антифашистов, спорил бы с утроенной страстью, если бы только…