Звезда доброй надежды - [108]

Загремели котелки и ложки. Люди взволнованно сгрудились. Комиссар добавил:

— Вот и хорошо, что другие убедились в справедливости сказанного мною! Котлы с пищей останутся в вашем распоряжении до завтрашнего утра. Жаль, все-таки уха, кажется, очень вкусная. А уж о русской каше я и не говорю… Желаю всем приятного аппетита!

Он остался в казарме и принял приглашение поесть вместе с военнопленными. Молдовяну улыбнулся, увидев, как полковник Голеску усаживается перед котлом. Более двух часов проговорил Молдовяну с ними о положении на фронте, о том, что будет потом с Румынией, но все это время его не покидало ощущение какой-то грусти. Ему казалось, что он не проявил себя в достаточной степени жестким, как это следовало сделать, что авторитет Голеску все еще остался высоким…

Все собрались в доме начальника лагеря: политические комиссары, начальники трудовых бригад, офицеры охраны, медицинские сестры, две учительницы, председатель колхоза и сельсовета в Монастырке, Григоре Бану. Даже богатырь Никита Ефимович прибыл со своей старухой. Их привезли на тройке Девяткина, который хотел во что бы то ни стало выпить с этими лесными бирюками первый стакан в честь победы под Сталинградом.

Почетным гостем, разумеется, была Надежда Федоровна — радушная хозяйка дома. В офицерской форме с золотыми погонами, она раскраснелась от волнения, потому что ей впервые приходилось выступать одновременно и как хозяйке дома, и как участнице боев под Сталинградом. Так что вся радость наспех организованной и неожиданно хлебосольной вечеринки сконцентрировалась на ней. Запасы начальника лагеря, даже если перерыть все его походные чемоданы, были невелики, и вряд ли их хватило бы на стольких людей. А что касается выпивки, то ее пришлось бы отмерять по наперстку, и вечеринка носила бы, скорее, символический характер.

Но никто из гостей не пришел с пустыми руками, и это превратило встречу в настоящий пир. На столах, полках, на подоконниках, даже на полу вдоль стен стояло множество тарелок с холодцом, изюмом, горячими казацкими блинами, консервами, бутылки самогона и водка, фляжки с черным вином из ежевики.

— За наш Сталинград! — слышалось со всех сторон. — За нашу победу!

Табачный дым стал настолько плотным, а духота такой невыносимой, что растворили выходящую в сени дверь и окно. Было невозможно поддерживать общий разговор, говорили все разом, перебивая друг друга со все возрастающим возбуждением. То там, то тут слышались заразительные взрывы хохота. Безудержное счастье, радость подстегивали людей, каждый считал своим долгом рассказать другим о каком-нибудь необычном случае в боях под Сталинградом или как-то прокомментировать еще невиданный для врага разгром. Пожилые офицеры-резервисты из охраны окружили Надежду Федоровну, с интересом слушая ее рассказ и удивляясь, словно перед ними был не молоденький младший лейтенант, а настоящий маршал. Лесник Никита Ефимович, сотрясая своим сочным басом стекла, говорил:

— Нашим ребятам сказали: ни шагу назад! Вся Россия здесь! И Россия поднялась с берегов Волги, чтобы показать Гитлеру, на что она способна. Вот Гитлеру! Назад! — И его кулачище взвился в воздух, как палица. — А теперь мы пойдем на запад… На запад, товарищи! На Берлин!

Спрятавшаяся в уголке пожилая Наталья Ивановна украдкой утирала краем платка глаза. Одна из учительниц, тоненькая, маленькая, с седыми волосами и добрым взглядом, ласково гладила ее плечи:

— Поплачь, дорогая моя, поплачь! Освободи душу!

— Я от радости плачу, Дарья Семеновна!

— Знаю! Поэтому тебе и говорю. Есть причина плакать.

— Двух сыновей окаянная война от груди оторвала. Хоть бы третьего мне оставила.

— Третий, Наталья Ивановна, пройдет войну! Будь уверена, пройдет!

— Если бы ты знала, сколько раз я в бессонные ноченьки-то говорила: «Будет и на нашей улице праздник!»

— И вот увидишь, непременно вернешься в свои края.

— Ой, не говори, Дарья Семеновна! Не говори! Только и мечтаю об этом…

Их заметил Девяткин, подошел, обнял обеих, дал им вволю наплакаться, а потом крикнул по-военному, да так, что все на мгновение опешили, не сразу поняв, в чем дело.

— Не разрешаю! Слышите, русские бабоньки?! Не разрешаю плакать! Вина! Давай вина! Выпьем во славу сильной, непоколебимой России! До дна, русские бабоньки! До дна! В доме Девяткина в день Сталинграда пить только до дна!

Затем он подошел к каждому, за ним шел старый Ефимыч, вроде адъютанта неся пузатый графин с вином. Он по очереди наливал из него в стаканы и кружки. По русскому обычаю трижды целовался с каждым. Женщины радостно смеялись, а председатель колхоза, дородная женщина, ответив ему таким же горячим поцелуем, вздохнула и проговорила:

— Да что ты, Федор Павлович! Что люди-то скажут?!

Словно по волшебству, в руках одного из офицеров оказалась прославленная русская старенькая гармонь с потертыми мехами и износившимися ладами, за которую и ломаного гроша не дашь в базарный день. Какие колдовские тайны были известны гармонисту, какой дьявольский огонь таился в складках мехов, но в комнату вдруг в едином звуке радости и меланхолии ворвались все дикие ветры и мягкий покой степей. Сначала послышался высокий звук, похожий на журчание ручейка, на стрекот кузнечика, потом сдержанная, спокойная мелодия, словно далекий раздольный гул шелестящего леса. Стало тихо-тихо, люди застыли в ожидании, полные едва сдерживаемого трепета, который таился в самых отдаленных уголках души. Чувствовалось, что из мехов вот-вот вырвется буря, грянет гром, засверкают молнии. Когда же чистая линия мелодии неожиданно оборвалась, из-под ладов вырвались пожар и метель одновременно. Все искали глазами ту, которой по праву принадлежала честь первой пойти в пляс в честь сталинградцев-победителей.