Звезда доброй надежды - [107]

И тогда он почувствовал, как внутри его рушится что-то такое, что, он считал, невозможно поколебать. Голеску почувствовал себя одиноким и бессильным. И из желания потянуть за собой всех остальных закричал истерическим голосом:

— Пусть они вам скажут, кто их истинный духовный вождь, кто поддерживает в них огонь ненависти к России? Кто борется с антифашистским движением, кто организовал сегодняшнюю забастовку? Пусть скажут! Они знают правду так же хорошо, как и я.

Он ожидал, что люди поддержат его, что все это выльется в беспощадный гул голосов.

— Румыния! Наша надежда на то, что Румыния все-таки выиграет войну, неистощима! Она должна выиграть! Вот кто…

Но тишина, казалось, стала еще более тягостной и болезненной. Голеску остолбенел.

— Но ваша опытность потерпела неудачу, господин полковник! — сурово сказал комиссар. — Даже ваши верные сторонники отошли от вас. Позвольте мне кончить?

Голеску вяло сел на койку. Молдовяну продолжал, повернувшись лицом ко всем присутствующим. Говорил он отчетливо, громко, чтобы его слышали в глубине казармы:

— Я знаю, в этом помещении находится много офицеров, которые, подобно господину полковнику Голеску, остервенело ненавидят Советский Союз, для которых любая победа советских войск на фронте — удар ножом в сердце, и они были бы очень рады видеть нас побежденными. Господин полковник Голеску предложил им открыто подтвердить свою позицию и вместе с ним разделить ответственность, но эти люди молчат то ли из-за трусости, то ли по иным мотивам, которые касаются их лично. С ними мне пока не о чем говорить. Но в этой казарме есть и другие офицеры, которые еще полностью не поверили в то, что непобедимость Германии — это миф, но которые начинают признавать бедственное положение Румынии. Они задаются вопросом относительно судьбы и своей страны в этой войне, и своей собственной. Я обращаюсь именно к этим людям и хотел бы, чтобы они меня выслушали…

Впервые с того момента, как вошел комиссар, люди зашевелились, заговорили. Многие даже вышли из своих углов и осмелились подойти поближе.

— Я обращаюсь именно к этим людям! — повторил, выждав момент, Молдовяну. — И пусть они не боятся аргументов и угроз господина полковника Голеску и его сторонников. Пусть они уже сейчас поймут, что позиция, к которой их подтолкнули силой, равноценна моральному краху каждого в отдельности. Несчастны те люди, которые предпочитают, чтобы их скорее лишили зрения, чем выдержать слепящий свет солнца! Естественно, каждый свободен выбирать дорогу в жизни, как и взгляды, которые поведут их по ней. Но, господа офицеры, будьте внимательны к тем, кто прилагает все усилия к тому, чтобы исковеркать ваше сознание, подтолкнуть вас на безвыходный путь. Знаете ли вы, например, что они организовали забастовку лесорубов для того, чтобы в первую очередь нанести удар раненым и больным в госпитале и даже вам самим, думая оставить вас без тепла и пищи? Знаете ли вы, что они задумали так называемые «особые суды», предназначенные для осуждения на смерть тех, кто посмеет думать иначе, чем они? Известно ли вам, что они же привели генерала Кондейеску на грань смерти, надеясь, что этим способом нанесут удар растущему антифашистскому движению? — Комиссар резко повернулся к Голеску: — Это правда, господин полковник, или нет?

Голеску снова сел, обхватив руками столб.

— Зачем вы все это сделали?

Голеску настороженно оглядывал людей своим единственным глазом, отсвечивающим стеклянным блеском, и молчал.

— О чем вы беседовали с фон Риде час назад в бане?

И на этот раз Голеску не сделал ни одного движения, хотя по телу его прокатилась короткая дрожь: «Кто меня продал? Фон Риде, Андроне? Или кто-нибудь видел меня?»

— Никак не хотите признаться, что вы инициатор сегодняшней забастовки?

Только теперь глубокое оцепенение оставило Голеску. Лицо его раскраснелось, в уголках губ появилась ироническая, с издевкой улыбка.

— Да, признаю! — громко крикнул он, горделиво выпрямляясь. — И за это вы думаете мне снести голову?

— Успокойтесь, господин полковник! — сдержанно ответил комиссар.

— Полагаете, что если заткнете мне рот, то вместо меня не заговорят тысячи?

— Успокойтесь! — все так же невозмутимо повторил Молдовяну.

— Вы думаете, что можете запретить нам свободно мыслить?

Комиссар ответил на это горькой, сожалеющей улыбкой. Он терпеливо выждал, пока иссякнет возмущение Голеску. И когда Молдовяну увидел, что полковник вновь прислонился к столбу, он обратился к нему тем же спокойным голосом, в котором проскользнули едва заметные нотки сочувствия:

— Господин полковник Голеску, никто вам не запрещает думать. Но в момент, когда вы переходите к оскорбительным действиям в отношении страны, которой вы обязаны своим существованием, мы вынуждены напомнить вам, что от любого военнопленного требуется хотя бы минимум чувства меры. Надеюсь, вы меня хорошо гоняли. Хотите вы или не хотите признавать победу советских войск под Сталинградом, она все равно станет узловым пунктом в истории войны, кульминацией, после которой все повернется к фатальной развязке. Отмечать траурным днем всякое поражение Гитлера означало бы истратить на траур все дни, которые придется провести в лагере до конца войны. Боюсь, что вы очень долго останетесь голодным, если будете объявлять голодную забастовку в честь каждого из таких дней. Да услышат те, у кого есть уши! Что касается вашей головы, я официально заявляю вам, что мы в ней не нуждаемся. Печально, что как раз вы, интеллигентный человек, знакомый, как мне известно, с нашими книгами, до сих пор ничего не поняли. Мы не навязываем своих убеждений с помощью пуль. В этом отношении можете спокойно спать на вашей койке. Но я не пожелал бы вам превращать свой сон в кошмар. Мне остается лишь поблагодарить вас за то, что вы сами помогли мне показать вашим товарищам по оружию, кто вы есть на самом деле, и прошу вас помнить, что дверь моего рабочего кабинета всегда для вас открыта. Да и для любого из господ офицеров… Да, чуть было не забыл! Мне сказали, что у вас больше нет семян для канарейки Люли. Как мне представляется, она не хотела бы присоединиться к забастовке, начатой вами. Пожалуйста! — Он положил на койку перед Голеску мешочек с семенами конопли. Отошел на несколько шагов и, повернувшись, грустно добавил: — Прошу всех здравомыслящих к столу…