Звериное царство - [88]
По большому счету, Катрин не думает, что Жером несчастлив. Мальчик кажется неуязвимым, разве она вправе забирать его из единственного хорошо знакомого ему мира?
Просто убрать руку…
Она иногда грозилась покончить «со всем этим», выброситься из окна, принять все таблетки скопом и запить бутылкой виски, которую Серж прячет (ха-ха!) в кухонном шкафчике, и однажды он явился с молотком и гвоздями, чтобы забить дверную раму. Она наблюдала за его действиями, онемев от изумления. Потом он разбил окно – осколки стекла посыпались во двор, – обернулся, сделал приглашающий жест, и она увидела глаза, налившиеся кровью из-за пьянок и бессонных ночей на продавленном диване. Вбежали Габриэль и Жоэль, кинулись спасать ее.
«Я останусь жить только ради детей…»
В этой фразе было столько нелепого пафоса и вызывающего высокомерия, что Серж бросил молоток и сказал-простонал:
«Посмотри на себя. Ты ни на что не годишься. Живая или мертвая – один черт…»
Он опустил голову и пошел прочь, устало загребая ногами. А ночью вернулся (это будет повторяться снова и снова), воняющий спиртным и зверем, и попытался лечь рядом, схватил, начал целовать, обслюнявил ей подбородок, лил слезы и все повторял и повторял привычную присказку алкаша:
«Прости, прости, прости меня, я не верю в то, что говорил, не хочу, чтобы ты меня бросала, не хочу быть один».
Ей удалось вырваться, оттолкнуть его, спихнуть на пол. Она прижалась к стене, натянула на себя простыню, а он стоял в изножье кровати, как наказанный ребенок, потом прорыдал прошу тебя, а потом убрался, рухнул в гостиной на диван и заснул, не сняв брюк.
Иногда к ней возвращаются прежние ощущения, и через их призму все перестает казаться мрачным, заведомо никуда не годным. Она помнит, как родила Жюли-Мари, как лежала со своей девочкой в светлой больничной палате. Она ее не хотела – как можно хотеть стать матерью в семнадцать лет?! – но когда взяла на руки это маленькое существо, плоть от плоти своей, такую беззащитную и зависимую от нее, ей вдруг показалось: вот он, смысл жизни! Ребенок – гарантия будущего, если не судьба. Она привыкнет к присутствию рядом с собой дочери и решится сделать выбор, откажется от Жоэля и выберет Сержа.
Возможно, рождение ребенка изменит ее жизнь и не придется ни выбирать, ни отрекаться, события будут следовать логике, она избавится от страха, сомнений и сожалений (неважно, каких именно) о том, чего она не пережила и уже не переживет. Вся громадность желаний и возможностей кажется ничтожной по сравнению с жизнью ребенка. С тем, что он способен ей дать. С тем, что Катрин тогда презирала: браком, семьей, родителями, телевизором, домом, школой, походами в супермаркет, респектабельной жизнью.
Но это чувство, это огромное облегчение продлилось всего несколько дней и в результате свелось к мгновению, к ощущению мимолетного богоявления, а потом ее выписали, и она отправилась жить на ферму. Мать, сидевшая на заднем сиденье, хныкала всю дорогу и сморкалась в платок с собственноручно вышитыми инициалами. Она оплакивала не преждевременное расставание со старшей дочерью, которая пошла по ее стопам. Женщину убивала мысль, что она останется одна на склоне лет, ведь Габриэль тоже покинет родителей. Так уж заведено, и она будет жить с их отцом, дремать перед телевизором, вспоминать прошлое – непонятное, темное – и заботиться о доме, чтобы не сразу стал похож на склеп.
Потом, думает Катрин, были никакие годы, посвященные заботам о Жюли-Мари, жизнь затворницы в обществе свекра, мужа и деверя. Приходилось мириться с их остракизмом, недоверием (пусть и невольным), с презрительно-высокомерным немногословием матриарха. Элеонора следила за каждым жестом Катрин и обращалась к ней только по необходимости.
Это было все равно что оказаться в стае волков.
Назойливая повседневность, дни и ночи с ребенком, изумленные вопросы к себе – как могло случиться, что она оказалась одна в этом большом шатком ненавистном доме, как мог произойти разрыв между ее устремлениями и этой реальностью? Почему каждый вечер рядом с ней засыпает Серж, а их ребенок спит в колыбельке рядом с кроватью?
Первые годы она честно пыталась хоть чем-нибудь увлечься, чтобы придать жизни смысл. По ее просьбе, после долгих уговоров, Анри стал ненадолго отпускать Сержа, и они ездили в отпуск. Мимизан-Пляж в Гасконских Ландах – даже не Кап-Ферре в Аркашонском заливе, – двухкомнатный номер в гостинице.
Они делают, что положено (по ее мнению): обедают в ресторанчиках на берегу моря, гуляют по ярмарке, глазеют на аттракционы, едят сладкую вату. Покупают в сувенирной лавке открытку для родителей Катрин и сушеных морских коньков в комнату Жюли-Мари…
Ветреным утром они шли по кромке пляжа вдоль моря – Серж впереди, Катрин сзади, – она смотрит ему в спину. Его не интересует ни океан, ни барашки волн, бьющихся о берег, он хмурится, молча курит (недавно с пяти-десяти сигарет перешел на пачку, а то и две в день), как будто забыв о Катрин и Жюли-Мари, уснувшей у нее на плече. Если жена сейчас остановится, он не заметит, так и будет шагать по песку и растворится в тумане. Она может войти в воду с дочкой на руках, прибой утащит ее, а муж останется в своем мире.
Если у каждого члена семьи тысяча причин ненавидеть друг друга, и кажется, ни одной — любить, обычный ужин превращается в античную трагедию. И мы уже видим не мать с тремя взрослыми детьми, сидящими за столом, — картинка меняется: перед нами предстают болезненные воспоминания, глубокие обиды, сдавленная ярость, сожаления, уродливые душевные шрамы, нежелание прощать. Груз прошлого настолько тяжек, что способен раздавить будущее. Перед нами портрет семьи, изуродованный скоропортящейся любовью и всемогуществом смерти.
Памяти Горчева. Оффлайн-копия ЖЖ dimkin.livejournal.com, 2001-2004 [16+].
«…Любое человеческое деяние можно разложить в вектор поступков и мотивов. Два фунта невежества, полмили честолюбия, побольше жадности… помножить на матрицу — давало, скажем, потерю овцы, неуважение отца и неурожайный год. В общем, от умножения поступков на матрицу получался вектор награды, или, чаще, наказания».
«Варшава, Элохим!» – художественное исследование, в котором автор обращается к историческому ландшафту Второй мировой войны, чтобы разобраться в типологии и формах фанатичной ненависти, в археологии зла, а также в природе простой человеческой веры и любви. Роман о сопротивлении смерти и ее преодолении. Элохим – библейское нарицательное имя Всевышнего. Последними словами Христа на кресте были: «Элахи, Элахи, лама шабактани!» («Боже Мой, Боже Мой, для чего Ты Меня оставил!»).
В спальных районах российских городов раскинулись дворы с детскими площадками, дорожками, лавочками и парковками. Взрослые каждый день проходят здесь, спеша по своим серьезным делам. И вряд ли кто-то из них догадывается, что идут они по территории, которая кому-нибудь принадлежит. В любом дворе есть своя банда, которая этот двор держит. Нет, это не криминальные авторитеты и не скучающие по романтике 90-х обыватели. Это простые пацаны, подростки, которые постигают законы жизни. Они дружат и воюют, делят территорию и гоняют чужаков.
Детство – целый мир, который мы несем в своем сердце через всю жизнь. И в который никогда не сможем вернуться. Там, в волшебной вселенной Детства, небо и трава были совсем другого цвета. Там мама была такой молодой и счастливой, а бабушка пекла ароматные пироги и рассказывала удивительные сказки. Там каждая радость и каждая печаль были раз и навсегда, потому что – впервые. И глаза были широко открыты каждую секунду, с восторгом глядели вокруг. И душа была открыта нараспашку, и каждый новый знакомый – сразу друг.
После развода родителей Лиззи, ее старшая сестра, младший брат и лабрадор Дебби вынуждены были перебраться из роскошного лондонского особняка в кривенький деревенский домик. Вокруг луга, просторы и красота, вот только соседи мрачно косятся, еду никто не готовит, стиральная машина взбунтовалась, а мама без продыху пишет пьесы. Лиззи и ее сестра, обеспокоенные, что рано или поздно их определят в детский дом, а маму оставят наедине с ее пьесами, решают взять заботу о будущем на себя. И прежде всего нужно определиться с «человеком у руля», а попросту с мужчиной в доме.