Звери с их естественной жестокостью - [5]

— Ну всё, наигралась досыта.

Мышка лежала — теперь уже не на животе, а на боку, лежала долго — и вдруг перевернулась на все четыре лапки и опять попыталась двинуться прочь. Тогда кошка, уже и вовсе не торопясь и не сомневаясь в своей победе, лениво приблизилась к ней и лениво сбила ее на бок. Теперь с мышкой и вправду было покончено, и это поняли все; поняла и кошка: взяв свою добычу в зубы, она исчезла с ней в темноте.

— И все же она не сдавалась, до конца не сдавалась, — сказал я.

И только тут до меня дошло, что мышка не пищала, не пискнула ни разу, но молча вела свою безнадежную борьбу.

Тем временем поспела каша, и мы с жадностью на нее набросились, не дав ей хоть немного остыть. Взглянув на женщину с ребенком, я постарался сесть так, чтобы не встречаться с ними взглядом.

Когда поели, Мольтерер сказал, облизываясь:

— А все-таки надо было мышке немного помочь, а?

Но никому не хотелось обсуждать эту тему, и все отправились по избам, где расквартировались, только Кубалек, Бадер и Мольтерер остались со мной.

Распределились по караулу. Мольтерер притащил в избу сена, поверх которого мы расстелили плащ-палатки, а в изголовье пристроили ранцы. Все русские покинули избу, одна старуха осталась у печи. Она и свет потушила. А мы, отщелкнув от автоматов рожки и рассовав их по карманам, улеглись.

И вот я лежал и думал о Герцоге, которому не пришлось есть эту проклятую пшенку, откосил, зараза, думал я со злостью, бросил меня в такую минуту, не поддержал. Но вскоре переключился на русских и стал думать о них. Сами ведь всё припрятали, вот и поплатились, злодеи. Потом я стал думать о мышке: а интересно, чем кончилось бы дело, если б мы и вправду ей помогли; пусть бы Мольтерер и сделал это, думал я, сердясь на него за то, что он этого не сделал; а интересно, чем бы все закончилось, если бы не мой крик. И о чем бы я ни думал, я смутно понимал, что над всеми моими мыслями витает что-то… ну, словом, роковое, что ли. Мысли в беспорядке путались: то русские в горнице, то мышка с кошкой, то Герцог, то горящие избы — и вот я уже не разбираю: думаю или сплю.

Но нет, я не спал. Вообще-то все, о чем я думал, могло быть сном, но я не спал. Слишком тяжелы были мои думы — даже для сна, ибо и кошмарам отведено свое время, после которого наступает забытье.

А то, что произошло дальше, я забыть не смогу.

Мне казалось, я лежу с закрытыми глазами, но это было не так, потому что совершенно явственно я вдруг увидел, как старуха поднялась от печи и направилась ко мне. Липкий страх мгновенно сковал мое тело — навалилась обморочная беспомощность; в грозной тишине я слышал дыхание товарищей, от приближающейся неизбежности хотелось поскорее закрыть глаза. Но как их закроешь?! И вот старуха приблизилась ко мне, склонилась надо мной, протянула свою руку и — перекрестила мой лоб.

И сразу вслед за тем она тенью выскользнула из избы, оставив меня наедине с моим несчастьем, с моей низостью, наедине с моими никому не нужными мыслями. Я не мог уснуть, но теперь перестал и думать. Мне незачем было думать, ибо теперь я знал, что мне нужно было узнать: что я побежден — до конца моей жизни. С этого мгновения я знал: даже если мы дойдем до Владивостока и победим весь мир, для меня эта война закончилась поражением — и не только эта война.

На другое утро мы продолжили марш-бросок. Где-то к обеду прилетел «юнкерс» и сбросил нам пару продовольственных контейнеров — хлеб, шоколад, мясные консервы. Все это мне показалось безвкусным, но я заставил себя поесть. Мы ведь не знали, когда еще доведется пообедать.