Звери с их естественной жестокостью - [4]

Там в горнице вокруг печи собрались уже все наши, кроме, разумеется, Хартлебена и Герцога. На жарко пылающем огне стоял большой котелок. Старуха сидела в углу и отрешенно смотрела прямо перед собой. Около нее сидела женщина с младенцем. Время от времени старуха поднимала голову, но глядела не на нас, а сквозь нас, в пространство, и взгляд ее был жуток. Она не то чтобы игнорировала нас — перенести это при нашей голодухе было бы легче. Нет, она смотрела вдаль, на что-то, чего не увидать, и словно пришпиливала нас взглядом к невидимому. Мне вдруг припомнилось, о чем не раз вещал Герцог: «Тут не в Сталине дело — в Толстом». И, подойдя к старухе, пожав плечами, я сказал ей по-русски: «Ни-че-во». И кроме этого жалкого слова, не мог больше ничего из себя выдавить: казалось, я напрочь забыл все, что учил еще недавно, и только это слово и осталось, чтобы выразить и мою вину, и мое желание извиниться и, может, даже самооправдаться. Старуха подняла голову, но и не был уверен, что смотрит она на меня, а не на что-то, что позади меня, — на что-то, с чем я был теперь неразрывно связан, причем до конца моих дней.

За окном стемнело. Другая русская зажгла лампу и молча села на прежнее место. Тиле, довольный, подмигнул мне:

— Котелок-то полный. Недолго пришлось искать во дворе. Куча старья сразу привлекла внимание. А под ней — пара плоских камней. Вот и всё.

— А я что говорил, — шепнул я ему и подошедшему как раз Мольтереру. И тело опять стало ватным, и запах пшенки из котелка показался противным до тошноты.

Я старался думать о чем-нибудь другом — о том, похоронили ли Герцога, да и вообще, вытащили из воды? Но — не помогало. Только когда по полу пробежала кошка, удалось немного отвлечься.

— Вот ее и зажарим! — воскликнул Ян.

— А каша пойдет на гарнир! — подхватил Эдхофер.

Но Пеликан, тоже заметивший кошку, высказался, как всегда, неспешно и основательно:

— Да нет в ней ничего. От нее толку, как от лягушачьей лапки.

Включив карманный фонарик, я поймал кошку его лучом, и все увидели, что это изможденный, тощий, облезлый котенок.

— Черт возьми, разделки правда не стоит! — воскликнул Мольтерер.

К тому же мы с отвращением увидели в зубах у кошки мышонка, еще живого, как выяснилось, когда она выронила его на пол. Все склонились посмотреть, только Бадер остался у печи. Мышь застыла на полу, она почти не шевелилась, а кошка потихоньку зашла ей за спину и замерла на расстоянии прыжка. Поверив, что осталась одна, мышь пустилась бежать — неуклюже, вперевалку, ей, видимо, трудно было держаться на ногах. Убежала она недалеко — кошка одним прыжком настигла ее и крепко прижала лапой к полу.

— Ну, теперь ей некуда деться! — сказал Тиле.

А Мольтерер добавил:

— Черт, да она ж ее задавила!

Теперь кошка, выгнув зад и растопырив лапы, застыла над мышью. Мышь лежала неподвижно, словно маленький грязный теннисный мячик. Не спуская с нее глаз, кошка ударила ее лапой, но не сверху, а сбоку, точно мячик, и тут же подскочила и ударила снова, и еще, еще — то справа, то слева, то справа, то слева.

— Черт, да она же играет с ней в хоккей! — раздался опять голос Мольтерера.

— А той вроде как нравится! — удивился Тиле.

— Да она уж не дышит, — возразил Эдхофер, — ты что, не видишь?

Тиле промолчал, а Мольтерер сказал:

— Будь она немного покрепче, я бы поставил на нее, на мышку. Но она уже того — проигрыш слишком явный.

Кошка опять отскочила вроде бы подальше, но потом снова прыгнула к застывшему комочку и так наподдала его лапой, что тот сильно ударился о ножку стола да так и остался лежать. И еще раз ударила кошка, прижав мышку лапой к выступу стены.

— Ну всё, теперь не отпустит, — сказал Мольтерер.

А Тиле добавил:

— Ну, раз та больше не хочет играть, остается ее только прикончить.

Мышь не подавала признаков жизни. Кошка двумя лапами подбросила ее вверх, снова поймала на полу, снова подбросила.

— Да уж, пощады тут не дождешься! — вздохнул Мольтерер.

Наконец кошка совсем отвернулась от еле заметно подрагивавшей мышки, словно ей наскучила игра. Какое-то время ничего не происходило. Вдруг мышь вскочила на лапки, и у нас даже мелькнула надежда, что теперь-то ей удастся спастись. Но бежать по-настоящему она уже не могла, еле-еле переваливалась с боку на бок — выглядело это так, будто кто-то непомерно толстый старается бежать по пересеченной местности.

— Да она теперь как заводная! — воскликнул я.

— Тише! — цыкнул от печки Бадер, но было поздно: кошка встрепенулась и одним прыжком и одним ударом прекратили этот побег.

Бадер сердито посмотрел в мою сторону, да я и сам был недоволен: может, это я привлек внимание кошки — и мышку предал.

Ян сказал:

— Теперь ей не удрать.

— Да, шансов у нее не осталось, — согласился Мольтерер. И, немного подумав, добавил: — Разве что если мы ей поможем.

Но Бадер от печи возразил:

— Нет уж, не наше это дело. Сами промеж собой разберутся. Нас это не касается, мы тут вообще случайно. Значит, не нам вмешиваться.

Ян присоединился к нему, и Мольтерер не стал настаивать. А кошка меж тем, выгнув спину, продолжала кружить над своей жертвой. И стало ясно: мышка смирилась с участью. Больше она уж и не дрыгалась, что было бы естественно в ее положении. Правда, Эдхофер предположил, что мышка просто собирается с силами для решающего броска. Но Мольтерер был убежден: силы ее истощились, и она осознала всю бессмысленность сопротивления судьбе, безмолвно, но непререкаемо предначертанной ей кошкой, поняла, что неразумно тратить последние силы на бунт, который был бы только изматывающим самообманом. Кошка то поглаживала мышку лапой, то слегка, будто случайно постукивала по ней мягкими подушечками. Мышка легко переворачивалась под ее ударами и признаков жизни не подавала. Тогда кошка снова прибегла к старому трюку: зайдя сзади, она замерла, вперившись в мышку посверкивающими глазами. И опять попалась мышка на эту уловку; правда, сил, чтобы бежать, у нее совсем уже не было, и она только дернулась слегка. И опять подскочила кошка, и поймала ее лапами, и вцепилась в нее зубами, и стала ловко волтузить мышку по полу, вонзившись когтями в ее жалкую шкурку, да так быстро, что мой фонарик за ней не поспевал. Наконец кошка снова отпрянула, и Мольтерер сказал: