Зверь дышит - [30]

Поехав к Гоге на день рождения, мы с Таней прихватили с собой Лидочку, потому что знали, что Гога там сидит грустный, без женщины. Оказалось, однако, что с ним сидит Елезвой. Они порядочно выпили, и Елезвой предложил вызвать проститутку — Гоге, в качестве подарка. Нашли телефон какого-то агентства, Елезвой стал звонить и вскоре договорился. Тут мы приехали. Ну, выпили, поздравили. И вот звонок — приходит проститутка с maman. «Здравствуйте, я Аня». Maman оглядела компанию — вроде всё нормально: три пожилых мужика, две женщины. Взяла у Елезвоя обговорённую по телефону сумму и ушла, Аню оставив нам. Елезвой усадил её за стол, налил коньяку, наложил салатов, она весело выпила и принялась за еду. А Гога всё был сумрачен. С Лидочкой он начал какой-то чопорный и поверхностный разговор — о кино, кажется. Таня моя, не отрываясь, на проститутку смотрела — буквально как заворожённая. Мне даже стало неловко. Проститутка была молодая и довольно красивая, но с неприятной жёсткостью в лице, причём эту жёсткость я бы назвал «провинциальной». Мне вовсе не хотелось бы с ней говорить — потому что: не о чем. А Елезвой любезничал. Потом, когда он увёл Аню в ванную, я Таню спросил: «Чего это ты так её рассматривала — прямо оторваться не могла. Никогда проституток не видела?» — «Видела, но давно. В юности я сама мечтала стать проституткой. Было заманчиво, я просто балдела от грёз, но было страшно. Страх победил в конечном итоге…»

Мансарда у Гоги малюсенькая, но ванна была лежачая, что редкость. Однако там же рядом был и унитаз. Пьяный Елезвой лежал в ванне с Аней, отгородившись от унитаза пластиковой шторой, а мы по очереди ходили туда журчать. Мы слышали, как Аня, плещась в воде, ворковала: «Ничего, ничего, малыш, у тебя обязательно получится. Ты классный». Кто-то из нас, не удержавшись, заглядывал за штору. Елезвой был абсолютно пьян…

Через час или полтора Аня вылезла из ванны, незаметно оглядела дремлющую компанию, взяла сумочку и ушла, ускользнула. Спустя какое-то время — или вечность — я заметил, что Тани нет. Посмотрел там-сям, ничего не понял и снова сел пить. Тут — вскоре или невскоре — Таня возникла рядом. «Где ты была?» — «На лестнице. Я Аню провожала. Она мне подмигнула, и я вышла следом». — «Что вы там делали?» — «Целовались. Она целуется обалденно. Настоящая профессионалка».

Я как автор беру на себя… — Что? — Не всё, однако же бо́льшую часть. Можно сказать, почти всё. —

Белых глаз понеслась колесница. И горгоновы змеи волос шевельнулись над бурей колёс. И, как сабли, взлетели ресницы.

Все слова мне известны, но я научился следовать за ними не туда, куда они пытаются меня увести. И всё же, в существенном смысле за ними.

На самом деле они ничего не пытаются. Они бесхитростны. Даже не приглашают за собой. Просто поют. И моя хитрость — избыточная реакция. Из пушки, как говорится, по воробьям. Впрочем, «поют» — о воробьях сильновато сказано. Чирикают. Но так я сказал, и теперь уж — «еже писах, писах». В процессе философствования рано или поздно наступает момент, когда уже хочется издать лишь некий нечленораздельный звук. — Вот так раз! Звук? Ну, пусть, нечленораздельный, но ведь конкретный же! — Так какой же именно?

Так вот я и говорю: моя избыточная хитрость… Так вот… И что? — Ступор. Забыл, что хотел дальше. В недоумении. Ни в зуб ногой, ни в бровь, ни в глаз — размахнулся и где-то повис, даже никто не видит меня.

Скорее проявляя вкус к собирательству баснословных сведений, нежели заботясь об их критической проверке. Каждый человек имеет право знать истину. А вместо этого речевые обороты, ошеломляющие читателя и прячущие дискурс за рядом эмблематических фигур. Поскольку автор не может рассчитывать на то, что кто-либо сумеет перевести в видимый спектр его ультрафиолетовые аллюзии, постольку читатель оставляется свободным от всякой ответственности и может приступить к тому, чтобы вкушать поверхностные удовольствия, предлагаемые текстом, и удовлетвориться фрагментами, поддающимися пониманию в силу его личной конгениальности…

Его лицо, косматое и злое, имело вид брезгливый и усталый. Он оборвал меня на полуслове и всё сначала повторить заставил.

Нет, не так. — Почти всегда я пишу тебе, будучи почти пьян. И только. И точка. Точка ли? Не знаю. Я хотел продолжить, но забыл мысль… А, вот что: я изощряюсь, доводя письмо до формального совершенства. Если я не буду изощряться, опьянение, я знаю, понесёт меня в низины стиля. Так уже бывало не раз, и я теперь не даю себе расслабиться.

«И всякое слово, как бы кто его ни сказывал, приемлется не так, как сказано, а как могут и хотят принять его». —

Бесполезно говорить, потому что всё будет понято превратно. Твой собеседник не настроен на восприятие прямого смысла слов. Он всегда старается выловить какую-то подоплёку, скрытый смысл — чтобы намотать себе на ус в отношение тебя… И постепенно в нём выстраивается картина, которая, если б ты её увидел…

«Всё это неправильно, не так всё было. Маркиз был знаком с Дашкой с самого начала. Они не были любовниками, но собирались ими стать. Дашка мне говорила. А тут Серж этот нарисовался…»